Лирические “сказки” Золя

Нельзя не признать, что “Сказки Нинон” имеют свое поэтическое очарование и свой удельный вес в эволюции писателя. Художественная неравноценность, различие жанровых оттенков, порой идейная и формальная беспомощность,- все это сглаживается и в какой-то мере искупается необычайно искренним и смелым лиризмом, позволяющим заглянуть в мысли автора, увидеть юношу, лихорадочно ищущего дорогу в жизни и в искусстве, несвободного еще от школьных романтических увлечений, но уже чутко прислушивающегося к общественной драме эпохи.

Лиризмом

проникнуто прежде всего “Предисловие”. Написанное 1 октября 1864 г., оно обращено к Нинон (отсюда заглавие книги) – символическому образу молодой девушки, вдохновительницы и подруги поэта. Нинон продолжает образ Эфирной из стихов Золя. В письме Валабрегу от 4.Х1 1864, то есть сразу же после выхода в свет “Сказок Нинон”, Золя признается, что он находит в книге немало слабых мест и торопится написать что-нибудь лучшее для того, чтобы сгладить впечатление.

Впоследствии автор “Ругон-Маккаров” считал, что “сказки” слабее других его ранних вещей и возмущался преимуществом, которое отдавали им некоторые

критики перед его натуралистическими романами. подчеркивает слияние природы и возлюбленной в одном прелестном и живом для него облике: “Между тобой и этими горизонтами была тайная гармония… Ручей пел твоим голосом; звезды, восходя, смотрели на меня твоим взором; все вокруг улыбалось твоей улыбкой. А ты, одаряя природу своей прелестью, сама проникалась ее суровой и страстной красотой.

Природа и ты для меня слились воедино. При взгляде на тебя я видел ясное небо, а когда мой взор вопрошал долину, я улавливал твои гибкие и сильные линии в волнистых очертаниях ее холмов. Из этих сравнений родилась моя безграничная любовь к вам обоим, и мне трудно сказать теперь, кого я больше люблю – мой дорогой Прованс или мою дорогую Нинон”.

Муза Золя соединяет в себе наивность ребенка, очарование возлюбленной, ум и чуткость друга. Молодой рассказчик с большим художественным тактом использует эти свойства образа для объяснения лирической непосредственности и тематического многообразия сборника: “Я говорил с тобой, не заботясь о том, что произносят уста, повинуясь минутной прихоти. Порою, склонившись к тебе, словно желая тебя убаюкать, я обращался к наивной девочке, которая никак не хочет заснуть и которую усыпляют волшебными сказками, мудрыми и добродетельными поучениями; иной раз, приблизив уста к устам, я шептал возлюбленной о любви фей или об упоительных ласках юных любовников; но еще чаще, в дни, когда я страдал от тупой злобы моих ближних… я брал твою руку с иронией на устах, с сомнением и отрицанием в сердце и изливал свои жалобы брату своему по страданиям в земной юдоли в какой-нибудь безутешной повести, в сатире, горькой до слез.

И ты, покорная моей воле, все еще оставаясь женщиной и женой, была поочередно то маленькой наивной девочкой, то возлюбленной, то братом-утешителем. Ты постигала язык каждого из них”.

Написанная девятнадцатилетним Золя “Фея любви”, пожалуй, наиболее привлекательна. На вершине горы в мрачном замке графа Ангеррана, где находят радушный прием только суровые воины, томится нежная белокурая Одетта, племянница графа. Ей является Фея любви и обещает свою помощь. Одетта узнает возлюбленного по цветущей ветке майорана, которую он держит в руке.

Они ласкают друг друга на глазах у графа, охраняемые феей и, наконец, превращены ею в чудесное растение майорана, цветы и листья которого сплетаются в нежном объятии.

“Это наивно, но не просто”,- удачно определил новеллу один из критиков. В самом деле, написанная в духе старинных “волшебных сказок”, “Фея любви” обладает своеобразием манеры и стиля. Поставив в центре произведения идею всепобеждающей любви (“ни ад, ни люди, ни священники с их вредными доктринами не могут разрушить чистой любви”) , молодой автор сумел создать сказку для взрослых, обдуманный художественный примитив, по-своему изящный и обаятельный.

Нотки доброты и прекраснодушия, скромно звучащие в “Фее любви”, разрастаются в “Сестре бедных” до программы подлинного человеколюбия. Легенда о волшебном неиссякаемом кошельке, с помощью которого бедная девочка, сама познавшая горечь нищеты, одаряет всех нуждающихся, дана здесь в духе рождественских рассказов для детей о “чудесах милосердия”. Соответственно этому, тон изложения – наивно-дидактический.

Однако и в этом жанре молодой новеллист проявил способность к грациозной выдумке и сказочным эффектам. Из крошечного мешочка Сестры Бедных чудесно выходили большие платья, широкие теплые куртки и крепкие башмаки. Автор объясняет это тем, что “они были искусно сложены, подобно лепесткам мака, еще не развернувшегося в чашечку; да и были они ничуть не крупнее маковых бутонов.

Но когда Сестра Бедных вынимала их и легонько встряхивала, сверток ткани начинал разворачиваться, вытягивался и превращался в одежду, – это уже не было ангельское одеяние, но платье можно было надеть на самые широкие плечи”. “Что касается башмаков, то я до сих пор в точности не знаю, в каком виде они появлялись из мешочка,- пишет Золя.- Правда, я слышал, будто каждая пара помещалась в оболочке боба, которая лопалась, падая на землю”.

Мотивы милосердия уже в морально-аллегорическом плане отражены в новелле второго сборника (“Новые сказки Нинон”) – “Легенда о маленькой голубой мантии любви”. Здесь находим отзвуки наполняющих раннюю переписку Золя мыслей о внутренней опустошенности современной молодежи, о бессилии талантов, отравленных скепсисом и развратом, и мишлеанскую веру во всеочи-щающую, животворящую силу любви.

Своеобразна новелла, открывающая том “Сказок Нинон”. В “Симплисе” Золя, используя старинные сказочные мотивы о русалке, умирающей от поцелуя человека, и незабудке немецких легенд, вместе с тем уже пытается создать жанр философской сказки-сатиры, который найдет полное и развернутое выражение в “Приключениях большого Сидуана и маленького Медерика”. История любви героя к прекрасной ундине “Водяной цветок” позволяет автору написать поэтическую историю о “душе леса” с прелестными описаниями одухотворенной природы, напоминающими лучшие страницы “Писем моей мельницы” Альфонса Доде и, конечно, навеянными собственными воспоминаниями Эмиля о Провансе:

“Роща, в которую влюбился Симплис, была огромным и тенистым зеленым гнездом. Вокруг, куда ни глянь, листья и листья, да непроходимые заросли бука, прорезанные величественными широкими аллеями; опьяненный росою, буйно разросся повсюду мох… И всюду трава, зеленая, сочная; она не только покрывала землю, но ею поросли даже сучья деревьев.

Листья нежно шелестели на ветках, а незабудки и полевые маргаритки, верно, по ошибке, расцвели прямо на упавших стволах.

Конечно, у юного Золя нечего искать философской глубины великого французского гуманиста XVI ст.- Рабле, разящего остроумия Вольтера, фантастического богатства и критической полноты Свифта. У него беднее выдумка, риторичнее и примитивнее мораль, несравненно слабее и мельче критика. Но аналогия жанра не вызывает сомнений.