Творческий путь Астафьева В. П

Писатель родился в 1924 г. в крестьянской семье в деревне Овсянка (под Красноярском) и уже в раннем детстве испытал участь семей “спецпереселенцев” (т. е. раскулаченных), попав в Игарку, за Полярный круг. В повести “Кража” (1961) он воссоздал детдомовский эпизод своей биографии.
В 1941-1944 гг. будущий писатель был на фронте (участвовал в форсировании Днепра в 1943 г. – эти события стали основой романа “Прокляты и убиты”, 1990-1994). После ранения он жил и работал подсобным рабочим на станции Чусовая в Пермской области. До поступления на Высшие

литературные курсы (в 1959 г.) писатель создал поэтичную повесть “Перевал” (1959) о сиротском детстве сибирского мальчика Ильки, его плавании по Енисею, а затем – много рассказов, повестей и о войне (“Звездопад”, 1962; “Где-то гремит война”, 1968; “Пастух и пастушка”, 1971), и о деревенском детстве, бабушке, некогда воспитывавшей его (“Последний поклон”, 1968-1975), роман о Сибири и ее былых характерах (“Царь-рыба”, 1976).
Виктора Астафьева лишь с большими оговорками, уточнениями можно причислить к “деревенским” писателям, к так называемым “почвенникам”, певцам Матеры, идеализированного деревенского космоса. Дело даже не в том, что он еще и военный писатель. Эту же двойственность можно отметить и в курском писателе Евгении Носове, создателе деревенских новелл и повестей (“И уплывают пароходы, и остаются берега”, 1968; “В чистом поле, за проселком”, 1969) и одновременно военной прозы (“Усвятские шлемоносцы”, 1977; “Шопен, соната №2”, 1971; “Красное вино победы”, 1973).

Ho Евгений Носов и в военных повестях то смотрит на мир глазами умирающего солдата из села Сухой Житень Копешкина (“Красное вино победы”), то вообще рисует мужицкую Русь 1941 г., сходящуюся колоннами по проселкам к пункту сбора (“Усвятские шлемоносцы”). В последней повести ощутимо эпическое дыхание времен других схождений – полков Дмитрия Донского перед битвой с Мамаем…
Главная причина “выпадения” Астафьева из течения “деревенской” прозы – принципиально иной характер его “почвенничества”, его обращений к былой, деревенской и детдомовской страницам, своей биографии. Виктор Астафьев еще дальше, чем В. Распутин, В. Шукшин, отходит от веры в некий сверхпорядок, вносимый в жизнь деревни, нерушимой якобы вечной природной традицией, ритмами и жизненными циклами, идущими от земли. Он вообще строит свой художественный мир скорее на отвлеченных, лишь ностальгических или отчасти деревенских воспоминаниях о жизни семьи, рода, о бабке Катерине, растившей его, об отце, превратившемся к концу жизни в законченное “перекати-поле”. И преобладающая интонация в его “Последнем поклоне”, мозаичной летописи сиротского детства, – это интонация мольбы за человека, просьбы к памяти, видевшей все способы истребления жизни, унижения человека, боль его на войне, в детдоме, госпитале:
“Память моя, память, что ты делаешь со мной? Все прямее, все уже твои дороги, все морочней образ земли, и каждая дальняя вершина чудится часовенкой, сулящей успокоение. Стою на житейском ветру голым деревом, завывают во мне ветры, выдувая звуки и краски той жизни, которую я так любил…

Память моя, сотвори еще раз чудо, сними с души тревогу, тупой гнет усталости, пробудившей угрюмость и отравляющую сладость одиночества. И воскреси – слышишь – воскреси во мне мальчика, дай успокоиться и очиститься возле него…”
“…Все мы, русские люди, до старости остаемся в чем-то ребятишками, вечно ждем подарка, сказочки, чего-то необыкновенного, согревающего, прожигающего нашу, окалиной грубости покрытую, а в середине незащищенную душу, которая и в изношенном, истерзанном, старом теле часто ухитряется сохраняться в птенцовом пухе…”
Легко заметить по этим лирическим отступлениям из “Последнего поклона”, а подобной лирики в прозе много и в “Царь-рыбе”, и в рассказе “Ясным ли днем” (много в целом стихии-пения), что Астафьев не прячет образ автора-повествователя “за текст”: он делает его величиной, воплощаемой в тексте, равноправной с героями. Этот герой-повествователь совсем не прочно привязан к избе, к почве, к обетованной земле Матеры: он кочевник, странник, жизнь для него не имеет центра (у В. Белова такой центр есть – “сосновая цитадель избы”), И потому, как бы ни велики были повествования Астафьева, он всякий раз создает цепочки новелл: циклы новелл составили “Последний поклон”, “Затеси” (книга миниатюр). Роман “Царь-рыба” – это вообще многосоставное в жанровом плане произведение из новелл, былей, воспоминаний, слабо связанных сюжетно.
He случайно во многих текстах Астафьева проходят прямые или скрытые цитаты из Библии (см. финал “Царь-рыбы”), те или иные напоминания человеку:
1) как он одинок в мире;
2) как портит подаренный ему Богом мир и свою душу;
3) как забывает даже святость собственного безгрешного детства и т. п.
Необычно философичны поэтому сюжеты его новелл в “Царь-рыбе”. В этом романе сын наивной и бесхитростной долганки (малая народность Севера. – В. Ч.) и русского охотника, придя на свое таежное зимовье, обнаружил умирающую от голода изнеженную горожанку Олю, приведенную сюда эгоцентристом, самовлюбленным Гогой Герцевым (он и сам погиб здесь же), мгновенно осознал катастрофу и всем существом как бы перенесся в страдания умирающего человека. “”Воспаление”, – словно бы услышав смертный приговор кому-то из близких и бессильный облегчить участь приговоренного, Аким мучился тем, что сам вот остается жить, дышать, до человека же рукой подать, но он как бы недоступен и все удаляется, удаляется”.
Еще раз повторим – художественный мир В. Астафьева часто страшен, невыносим: в отличие от В. Белова, В. Распутина, Ф. Абрамова этот писатель изображает и сферы преступной жизни, передает “блатной” жаргон, эпизоды разложения человеческих душ, их “порчи”. “He охотник! He таежник! He крестьянин!..

И это моя жизнь! И не придумывай ничего другого!” – признается и советует он. В рассказе “Людочка” (1989), когда наивную деревенскую девушку сгубила мелкая, сбившаяся в свору городская шпана, справедливость восстановлена была по законам воровского мира: отчим Людочки, прошедший через лагеря, зону, осевший на земле, как пробовал сделать это Егор Прокудин у Шукшина, попросту убил главаря этих слюнявых недоносков, смыл кровь кровью.

Это чисто астафьевское решение сложной проблемы, метод оправдания самосуда, вероятно, невозможный и спорный для других писателей.
В романе “Печальный детектив” (1986) – попробуйте вчитаться вместе с главным героем, начинающим писателем и следователем Сошниным, в исповеди, рассказы жителей села Тугожилина – эта тоскующая о совершенстве душа писателя выразилась особенно наглядно в “сказе”, в письме, высказываниях героев на своем языке, часто изломанном, исковерканном канцеляризмами, текстами из газет. Стонет человек, стонет его язык, он “коробится”, переполняется “речезаменителями”. Вот один из таких “сказов”, говорящий о боли автора за героиню, за убожество ее жизни: это письмо немолодой уже доярки-телятницы Арины из села Тугожилина с жалобой на сожителя Веньку Фомина, это образец “сказа”, “поддельной” исповеди!
“…Вениамин Фомин вернулся из заключения в село… и обложил пять деревень налогом, а меня… застращал топором, ножом и всем вострым, заставил с ним спать, по-научному – сожительствовать…
Пришел он ко мне в дом – никакого дохода нет от него, одни расходы, живет на моем иждивеньи, на работу не стремится, мало, что пьет сам, на дороге чепляет товарищев и поит… Я обряжаю колхозных телят, надо отдых, а он не дает спокой, все пьянствует. Убирайте ево от меня, надоел хуже горькой редьки… В колхозе роблю с пятнадцати годов.

Всю ночь дикасится, лежит на кровати, бубнит чево-то, зубами скрегочет, тюремские песни поет, свет зазря жгет. По четыре рубли с копейками в месяц за свет плачу. Государственную енергию не берегет, среди ночи вскочит, заорет нестатным голосом и за мной!

По три-четыре раза за ночь бегу из дому, болтаюсь по деревне. Все спят. Куда притулиться?

Захожу в квартиру и стою наготове, не раздевшись – готовлюсь на убег. И об этом никто, даже суседи не знают, что у нас всю ночь напролет такая распутная жизнь идет…”
В этом описании, полном косноязычия, отраженного света навыков жизни в агрессивной среде (“Государственную енергию не берегет”, – хоть за это с него спросите!), одновременно живет и боль писателя, и бес игры, если угодно, “бес мистификации” как органическая черта самобытнейшего таланта писателя.
В повести “Пастух и пастушка” (1971) писатель раскрыл ситуацию недолгого просветления двух душ – лейтенанта Бориса Костяева и Люси – в разоренном войной селе в 1944 г. и гибель Бориса (от нестрашной в целом раны), когда после просветления любви “порча” взяла свое и “нести свою душу Борису стало еще тяжелее”. В спорном романе “Прокляты и убиты” (1990-1994) та же “порча”, которую вносит война в сердца и души, ломая человека, ожесточая его, оказалась как бы сильнее любого просветления: роман, как пейзаж, в котором нет хоть клочка неба, синевы или яркости солнца, можно назвать душным, тесным, угнетающим почти адской мрачностью красок. Диапазон мыслечувствований героев – солдат в лагере для запасных в первой части “Чертова яма”, бойцов во 2-й части “Плацдарм” – сдавлен, тенденциозно стеснен этой “порчей”, волей автора не столько к дегероизации, сколько к демонизации событий.

Впрочем, фронтовая биография писателя – он был связистом, – воспроизведенная в биографии деяний и переживаний Алексея Шестакова, связиста 1944 г., во многом выручает писателя от вселенской мрачности, натиска “порчи”. После повести “Батальоны просят огня” (1957) Ю. Бондарева астафьевский “Плацдарм”, – вероятно, лучший памятник героям переправы через Днепр, освобождения Киева, “матери городов русских”. Вызывает, правда, возражение метод искоренения бюрократизма, тыловых крыс вроде политработника Мусенка: как и в рассказе “Людочка”, это метод самосуда на основе заниженных этических норм (нет, не фронтового братства, окопной правоты) уголовных миров.