Всемирность Пушкина – принципиально новый рубеж развития русского реализма XIX века

Каждая национальная литература в процессе своего исторического существования усваивает художественный опыт и достижения других наций, и в то же время в определенный исторический момент сама начинает выдвигать новые идеалы, проблемы, сюжеты и образы как обобщение опыта своей национальной истории, который оказывался нужным другим народам. При этом интенсивность и масштаб выдвижения нового во многом зависели от характера усвоения уже достигнутого другими нациями. Процесс этого индивидуален для каждой нации.

Прошла свой путь и русская

словесность.

Когда же русская словесность достигнет этого уровня, когда ее самостоятельность приобретет то новое качество, которое позволит ей запять свое особое место в мировой литературе? Вопрос этот волновал писателей и критиков начала XIX века, он постоянно обсуждался на страницах журналов. Сошлюсь на один только пример на статью И. Киреевского “Обозрение русской словесности за 1829 год”, напечатанную в “Деннице”.

Умная и глубокая, статья эта привлекла внимание Пушкина и была им одобрена.

Помимо конкретных оценок литературных произведений, И. Киреевский высказал и ряд общефилософских

суждений. Главное из них – рассмотрение “нашей словесности в отношении к словесностям других государств”. Анализ реального состояния литературы первых десятилетий XIX века привел критика к заключению: “У нас еще нет литературы”.

Но статья И. Киреевского интересна не повторением пессимистической мысли, а выражением глубокой веры в то, что великая литература рождается, что она будет способна сказать свое слово, что она займет свое, особое место в ряду литератур других стран. Каковы же пути к этому? Связь литературы с действительностью. Для критика основа оригинальности – “это тесная связь литературы с жизнью”, осознание литературной необходимости глубокого философского познания действительности.

Где искать, откуда придет эта философия? Да, утверждает И. Киреевский, надо учиться у других народов. “Но чужие мысли полезны только для развития собственных… Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта”

Пушкин, высоко оценивший “Обозрение” Киреевского, отверг “меланхолическую” старую мысль, повторенную критиком, что “у пас еще нет литературы”, и засвидетельствовал – у лас “есть словесность – и время зрелости оной уже недалеко”. Зрелость эта определялась художественными открытиями самого Пушкина прежде всего. Через несколько лет после сказанных им слов на литературном поприще появились Гоголь и Лермонтов. Гением Пушкина мужала русская литература.

Именно с пушкинского рубежа она и стала платить сторицей свой долг; выдвигаемые ею идеалы приобретали общеевропейский характер, она оказывалась способной давать свои ответы на самые коренные вопросы человеческого бытия. Первое слово было сказано Пушкиным. Осуществлялось это им на материале русской действительности и на материале жизни других пародов, с широким и свободным использованием сюжетов и образов мировой литературы.

Новое в творчестве Пушкина 1830-х годов было порождено не только дальнейшим и счастливым развитием его гения – оно было обусловлено временем, историей. События общественной, политической и литературной жизни в России и на Западе (и особенно во Франции) определяли лицо тридцатых годов, формировали его характерные особенности и приметы, складываясь в качественно особый, хронологически строго обозначенный исторический период. Период этот накладывал свою печать на убеждения поэта, на все, что писал он, на все выдвигаемые временем темы и их решения.

В свою очередь, деятельность Пушкина в это десятилетие обусловливала глубинное и коренное его влияние на литературный процесс, на творчество крупнейших писателей.

Одним из первых о 1830-х годах как об особом периоде в истории русской литературы и общественной мысли писал Г. А. Гуковский. Но не в книге о Пушкине, а в следующей своей работе “Реализм Гоголя”. Книга о Гоголе начиналась с Пушкина, с изложения многих важных мыслей о поэте, с того, что оказалось невысказанным или недосказанным в книге, ему посвященной.

Здесь же, на первых страницах повой работы, определены и названы те характерные особенности общественного и эстетического развития тридцатых годов, которые дают ученому основание выделять их как особый период.

Понимая условность членения литературы по десятилетиям, Г. А. Гуковский писал: но “пока мы не построили своей научной теории истории литературного процесса”, пока историки литературы пользуются такими понятиями как “двадцатые годы”, “сороковые годы”, “шестидесятые годы”, совершенно необходимо выделить и “тридцатые годы”, поскольку без такого выделения в реальной истории литературы складывается искаженное представление о существе и смысле происходивших в литературе этого десятилетия событиях. “Мы имеем па это право, потому что наш объект-“тридцатые годы” – в самом деле отличен и от “двадцатых” и от “сороковых”, и это видно невооруженным глазом, до всякого научного анализа. Некий специфический колорит лежит в 30-х годах не только на литературе, но и на всех гранях общественного бытия России, и в частности русской литературы”.

Определяя этот “специфический колорит”, выделяя характернейшие “признаки” данного историко-литературного периода, ученый па первое место выдвигает те новые черты и особенности реализма, которые сформировались и определились в это десятилетие. “Это и дает нам право, – пишет Г. А. Гуковский, – в основном выделить 1830-е годы в качестве особого, условно отделенного от других, смежных, объекта изучения в общем плане изучения истории русского реализма”.

Через девять лет после выхода книги Г. А. Гуковского с призывом выделить в изучении историко-литературного процесса период “тридцатые годы” как “совершенно особую и необычайно существенную эпоху” выступил В. Ко-жинов. И для него главное в этом периоде – новая фаза реализма, обусловленная художественными достояниями Пушкина, Гоголя, Лермонтова. Именно эта мысль подчеркнута и подзаголовком статьи – “О реализме 30-х годов XIX века”.

В. Кожинов пытается объяснить, почему, с одной стороны, в историко-литературных концепциях развития русской литературы XIX века не говорится о периоде “тридцатые годы”, а с другой, когда пишут об этих годах, то именуют их годами “упадка”, “безвременья”. “Одна из причин здесь, так сказать, чисто “хронологическая”. Во множестве курсов истории русской литературы, например-, деятельность Пушкина, Баратынского, Чаадаева как бы целиком отнесена к 20-м годам, Гоголя, Лермонтова, Кольцова, Одоевского, Киреевского – к 40-м, а Тютчева – к 60-м, хотя временем высшего расцвета (а иногда даже просто жизни) для всех них были 30-е годы” .

Требование ученых выделить в истории русской литературы XIX века “тридцатые годы” как определенный, со своими, только ему присущими особенностями период, безусловно, справедливо и научно оправдано. Оно продиктовано стремлением глубже понять ту эпоху литературного развития, когда реализм властно завоевывал позиции в литературе, эпоху, когда во всем своем могуществе проявлялось реалистическое творчество Пушкина, Гоголя, Лермонтова, когда на поприще критики блистательно выступили И. Киреевский и В. Белинский.