Космизм в русской поэзии о природе (*Общие критические статьи)

Не нужно думать, что каждое стихотворение, которое мы, несомненно, относим к высшим духовным поэтическим ценностям, непременно обнаруживает свою “космическую” бесконечность, в столь почти наглядных пространственных и временных образах, как, скажем, в поминаемых стихах Лермонтова, Тютчева, Блока, Есенина, Рубцова. Или в народных песнях, типа “Высоко солнце исходило, далеко осветило”, или в таких былинных зачинах, как:

Высота ль, высота ль поднебесная,

Глубота ль, глубота ль – океан

Море,

Широки омуты днепровские…

“Космизм” русской поэзии проявляется не в отдельных образах, пусть даже и столь устойчиво традиционных, как рассмотренный нами поэтический параллелизм: человек – природа – космос.

И тем более не в отдельных “космических” терминах, но прежде всего в том духовном состоянии причастности миру, которое создается стихотворением в его целом. В состоянии духовного диалога Я с Миром.

Такой диалог может быть “скрыт”. Чаще всего он сокровенен, но его присутствие всегда ощутимо.

Вспомним, например, такие стихи Фета:

Облаком волнистым Пыль встает вдали;

Конный или пеший

Не видать в пыли!

Вижу: кто-то скачет На лихом коне.

Казалось бы, простая зарисовка – наблюдение. И вдруг откуда такой порыв! а вернее – прорыв из “пейзажа” в бесконечность, из мира “жанровой зарисовки” в мир необходимости духовно родственного соединения с “далеким-близким”:

Друг мой, друг далекий,

Вспомни обо мне!

Это крик о невозможности быть одному. И пусть этот диалог в данном случае “только” с другом – в нем, как в зерне, весь смысл и “вселенского” чувства.

“Надо, чтобы стало тесно в себе, и очень больно от этого…” – записывает

Пришвин в дневнике; и эта “личная боль”, которая у большинства так и остается личной и только, у истинного поэта “имеет всемирное значение жажды… найти родную душу для встречи”.

Есть у Лермонтова стихи: “Когда волнуется желтеющая нива…”

Далее, как мы помним, следуют другие “когда” – образы русской природы, а все стихотворение завершается “логическим” – “тогда”:

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, –

И счастье я могу постигнуть на земле,

Ив небесах я вижу Бога…

“Свежий лес”, “звук ветерка”, “малиновая слива”, “ландыш серебристый”, “студеный ключ” – все это не просто элементы конкретного пейзажа, но те реалии природы, которые более всего “душу облекают в плоть” (С. Есенин). Отсюда и естественный, природный космизм такой поэзии.

Это духовное состояние, когда “мгновение” равноценно вечности, когда частица бытия говорит о Целой Вселенной, когда совершающееся в душе поэта одновременно отражается “на земле и в небесах”.

Личное поэтическое “я” осуществляет себя как бы перед лицом всего Миро-здания.

Оставаясь в высшей степени личностным, такое сознание соотносится с созна-нием всего народа. В стихотворении семнадцатилетнего Лермонтова, строфа из которого послужила эпиграфом к этой статье (“Я вопрошал природу, и она Меня в свои объятья приняла”), совершенно точно определено такое состояние:

Я вдруг нашел себя, в себе одном Нашел спасенье целому народу…

Вопрос о соотношении в поэзии личного и общенародного вообще один из наиболее глубинных. Сборник не случайно называется “Времена года” (их, кстати, тоже четыре, как и четыре поля в древнем земледельческом знаке, о котором мы уже говорили. А времена года “отсчитываются” по солнцу – магическому кругу древних).

Не случайно, потому что именно времена года тысячелетиями определяли общенародные жизненные ритмы, циклы, которые накладывали особую несмываемую печать на быт и бытие как отдельного индивида, так и всего народа в целом.

Весна, весна, красная Приди, весна, с радостью,

С радостью, с радостью,

С великой милостью… –

Так издревле поет народ. Весна – веселье природы, время года, более всего говорящее о ее бессмертии, о неодолимости жизненных сил, о вечном возрождении.

Еще весны душистой нега К нам не успела снизойти,

Еще овраги полны снега…

Но возрожденья весть живая Уж есть в пролетных журавлях.

(А. Фет)

Вспомним лермонтовские “Разливы рек… подобные морям”, некрасовский “Идет – гудет Зеленый Шум”, блоковские строки: “О, весна, без конца и без краю…” Можно привести десятки неповторимых поэтических воплощений “весеннего” чувства – все они при всей их индивидуальности отражают и нечто надличностное – общенародные поэтические воззрения на природу весны.

Вот что пишет, например, о своем, сугубо личном отношении к весне Пушкин: “Октябрь уж наступил… Теперь моя пора: я не люблю весны…” (“Евгений Онегин”).

Но далее в том же “Евгении Онегине” читаем:

Гонимы вешними лучами,

С окрестных гор уже снега Сбежали мутными ручьями На потопленные луга,

Улыбкой ясною природа Сквозь сон встречает утро года…

Здесь уже дано не личностное, но общенародное восприятие весны.

И это всеобщее чувство как бы перебарывает личную неприязнь поэта к весне:

Я наслаждаюсь дуновеньем В лицо мне веющей весны…

Да вот ведь и народ-то поет не только свое “общее”: “Веселитеся, подружки: к нам весна скоро придет”, но и индивидуальное: “Скучно, матушка, весной мне жить одной…” Личностное не поглощается общим ни в лирике народных поэтов, ни в народной поэзии, но всегда соотносится с ним.

Это “общее” и есть своеобразный поэтический знак глубоко природной причастности неповторимой личности поэта духу общенародного бытия.

Конечно, поэзия имеет свои законы, и этот знак причастности, как правило, и сам более личностен, более индивидуален, не столь наглядно зрим, как “орнаментальный образ”, прошедший неизменно путь в несколько тысячелетий. Но ведь и этот образ “косности сознания” отмечает общее в меняющемся и развивающемся мире: этот знак входит в состав индивидуально неповторимых созданий от древних ритуальных сосудов до современно сработанных тканей…

А ведь при слове “поэзия” тотчас же возникает мысль о свободе (“Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум…” Пушкин). И может быть, не случайно слово “стихи” в русском языке созвучно со словом “стихия”, которое, в свою очередь, нерасторжимо опять-таки со словом “свобода”: “Прощай, свободная стихия…” Действительно, творчество – а поэтическое, кажется, более всего – и есть одно из величайших проявлений свободы человеческого духа. Это положение, думается, несомненно. Но… истинная поэзия вместе с тем и величайшая необходимость.

Необходимость внутреннего духовного единства со своим народом. Вы помните, конечно, эти стихи Пушкина:

Любовь и тайная свобода Внушали сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой Был эхо русского народа.

Истинная внутренняя свобода и неподкупность поэтического голоса дают право поэту быть не… свободным, но эхом… народа. А ведь эхо – отражение истинного голоса Творца – Народа. Думается, этот глубоко общественно-социальный поэтический образ “эха” у Пушкина не случайно взят из природы. Природа роднит мир человека с Целым Мира.

Есть глубокая закономерность того, что в русском языке мир – община, общество, мир – невойна и Мир – вселенная – слова – близнецы. В меняющемся, “текущем”, катастрофическом мире с его “относительностью” личных понятий, устоев, с его’ быстрой сменой эстетических и этических оценок Природа – живой образ Вечности и непреложности внеличностных, общенародных, общечеловеческих ценностей:

В заботах жизни многосложной,

В ее шумливой пустоте,

Далеко мысль о непреложной Природы дивной красоте!

Идут чредой бессчетной годы,

Один другим теснится век;

Сменились царства и народы,

Преобразился человек!-

А ты стоишь неизменимо,

Не увядаешь ты одна…

(И. Аксаков)

Истинная поэзия сродни этой воскрешающей силе вечной природы.

Источники:

Времена года. Родная природа в поэзии. 2-е изд. Сост.

Вад. Кузнецов. Худ. Ю. Ребров.

Послесл. Ю. Селезнева. М., “Молодая гвардия”, 1977. 256 с. с ил.Аннотация: В сборнике стихотворений “Времена года” широко (от м. Ломоносова до наших дней) представлены лучшие стихо – поэтов, посвященные природе нашей Отчизны.

Сборник иллюстрирован.