Человек живет словами. Часть 5. (Лесков Н С)

С другой стороны, образы праведников возникают у Лескова в ответ на потребность в идеале. Они порождены способностью искусства восполнять действительность, добавлять в нее недостающее, воплощать мечту. Этому служат воображение художника, его творческая фантазия. И в известной мере образы лесковских праведников – это художественная утопия.

Не случайно эти образы заставляли сравнивать творчество писателя с “иконописью” (М.

Горький), а его самого называть “изографом”. Иконописные лики прежде всего идеальны, сколько бы

ни пытаться разглядеть в них реальный характер.

Лесков находит такое соотношение между реальным и идеальным, которое позволяет ему и не поступаться правдой и не отказываться от веры в лучшие возможности русской жизни. Его поиск практического воплощения идеала в действительности был тем благороднее и труднее, что сопровождался анализом и основывался на знании. Велик был соблазн увидеть в праведнике спасение и успокаивающий выход: раз есть эти рыцари добра, раз не оскудевает ими русская земля, то можно ни о чем не беспокоиться, на них положиться…

Но Лесков не удовлетворился этой легкой надеждой, не

отмахнулся от вопросов: что может человек в условиях реальности? Что значит этот островок-одиночка среди ее необозримых пространств? Можно ли все основывать на чуде праведнического служения?

Утопия включена у писателя в “драму жизни”, воплощена в “коловратности” каждодневного существования. Сам праведник и в собственном характере и в судьбе их выражает. Все испытания выдержал солигаличский квартальный Рыжов, в том числе и проверку властью. “Великое обуздание” имел он своим потребностям. Прожил он до возраста патриарха – ста лет – и оставил “па себе память героическую и почти баснословную”.

Однако есть а повести раздумье, кто бы мог выйти из молодого Алексашки Рыжова: “мог бы выйти поэт вроде Бориса или Кольцова”, но “из него вышел только замечательный чудак “Однодум”… Повествование демонстрирует “образцы” “его задохнувшейся в тесноте удивительной силы”. Рукопись же его пророчеств издержана, вероятно, “при какой-нибудь уездной реставрации на оклейку стен”…

В истории встречи Ланского видна не только нравственная непреклонность героя, но и его зависимость от общепринятого. В фарсовом изображении скороспелого городничего в чужом мундире и с окрашенным задом не столько утверждение героя, сколько грустная, хотя и дружелюбная, ирония над ним. В характере Рыжова соединяются рассудок с предрассудком, в судьбе – нелепое и героическое. Чудачество – не форма лишь подачи образа праведника, но и условие бытия его в жизни.

История Рыжова в состоянии опровергнуть мнение автора: “Не хорошие порядки, а хорошие люди нужны нам”. Замечательный человек Александр Афанасьевич Рыжов! Если бы по нему и “порядки”!..

Но от общественного состояния, от социальной системы зависят и другие подвижники, даже не связанные прямо с государственной службой. К самым драматическим страницам “Жити я одной бабы” относится рассказ о преследовании Крылушкина местными властями. Праведник не только не застрахован от притеснений в пределах полицейской системы, но и неминуемо вступает с ней в конфликт, хотя сам наиболее беззащитен перед ней.

Не в состоянии он и защитить тех, кого опекает. Праведники попадают порой даже в более сложную зависимость от носителей зла, чем обычные люди. Об этом говорят взаимоотношения Голована с мужем Павлы, издевающимся над ним, помыкающим им.

Идеальные герои в мире Лескова, по словам писателя, служат “выражением праведности всего нашего умного и доброго народа”. Голована народ “выделил” из себя как “избранника”, нужного всем. И пусть есть противоречия в точке зрения “ограниченной народной наивности”, все-таки если человек не жалеет “теплой крови Евоей за народушко”, “изболясь за людей”, неизбежно к нему “большое народное тяготение”.

Праведник – опора независимого от официальной идеологии мирского сознания, хранитель сокровенной этики простых людей. И своими “положительными типами” Лесков “как бы поставил целью себе ободрить, воодушевить Русь, измученную рабством” (М. Горький).

А вместе с тем бодрая сила лесковского художества и в том, что оно дает не только идеальные образцы, но и их реальную подоплеку. Утопия праведничества возникает в творчестве писателя как продолжение его мысли о российских обстоятельствах. Его проповедь неотделима от лукавой или горькой усмешки, пафос поддержан иронией, мечтание соединяется с исследованием.

О чем бы ни шла речь на лесковских страницах, всегда она о русском человеке, об отпущенных ему возможностях, о поставленных ему пределах. Вопрос о национальном характере выходит у писателя на первый план. В этом он созвучен Гоголю, Гончарову, Островскому, тогда как Толстой и Достоевский – при всем их внимании к национальному бытию – рассматривали русского человека по преимуществу как представителя всего человечества.

Лескова интересует в первую очередь то, в чем русская жизнь непохожа на уклады других наций. Он занимается испытанием национального характера, дает его продуманную “феноменологию”. Для него бесспорно: “Россия имеет свои особенности, с которыми нельзя не считаться…”

Произведения писателя ведут по вехам его размышлений на важную тему. В рассказе “Бесстыдник” (ранняя редакция – 1877) стоит вопрос о том, каков русский человек и насколько зависит он от окружающих условий. Начавшись издалека, этот разговор как будто склоняется к простой истине: человека воспитывают обстоятельства, он целиком ими определяется…

Между средой и поведением личности прямая зависимость… Но расхожая истина вдруг попадает на перекресток спора и претерпевает неожиданное и жутковатое превращение. А что же значит тогда сам человек?

В параллель распространенному взгляду выдвигается цинический парадокс о широте русских людей, имеющих “от своей богатой натуры на все сообразную способность”. Его высказывает “провиантщик”, наживавшийся в Крымскую войну за счет погибавших в траншеях солдат и офицеров.

Но оценка автора не вызывает сомнений: это им рассказ назван недвусмысленно – “Бесстыдник”! Он с теми, кто “идеальничает”. Лесков здесь, как и во многих произведениях позднего, творчества, выступает как беспощадный сатирик. Им и дается объяенение, откуда возникает “бесстыдство”: из неразвитости гражданского сознания, от ослабленности нравственного чувства, от официальной узаконенности и общепринятости произвола.

По словам писателя, Крымская война явилась “вскрытием затяжного нарыва”. В этом рассказе логическое предварение всех размышлений Лескова о национальном характере и приглашение к анализу, обсуждению…

Взгляды художника менялись, не застрахован он был от крайних мнений и ошибок, но направление “дискурса” о национальных особенностях в его творчестве определенно. Он безусловно расходится и с охранительной идеологией и со сторонниками консервативной националистической утопии. Хотя были попытки представить Лескова выразителем старой, исконной Руси, “бытописателем XVII века в XIX”, он заявлял недвусмысленно и запальчиво о неприемлемости для него “пошлого пяченья назад “домой”, т. е. в допетровскую дурость и кривду”.

Считая, что “с предковским;” преданиями связь” рассыпаться не должна, он тем не менее ясно отличает обоснованную память культуры от безоглядочной идеализации патриархального прошлого.

Показательно в этом отношении “обозрение” “Загон” (1893). Коснувшись истории попыток провести в России некоторые преобразования в крестьянском быту, Лесков высмеивает самодовольное невежество и дикость их противников. Гимн “курной избе” – не спасение для зашедшего в тупик общественного уклада. За отсталость народа ответственны те, кому принадлежат власть и знания.

Оказывается, что от построений иных публицистов и мыслителей недалеко до дремучего убожества “твердо-земного” помещика-пензяка или “отставной” генеральши. Не принимая призывов к “замкнутости” и выступая за “широкое международное общение с миром”, писатель иронизирует: “стремление отгораживаться от света стеною нам не ново”… “Стена” и “загон” – принадлежности отсталого общественного существования. Это выступление было поддержано Л. Толстым: “Хороша старина, но еще лучше свобода”.

Однако размышления, которые в “Бесстыднике” и “Загоне” сформулированы с публицистической прямотой и поданы с сатирической определенностью, с большей многозначностью звучат в произведениях, далеких от публицистики и сатиры. Проблема национального характера дана в нескольких “регистрах” в повести об Иване Северьяныче Флягине, появившейся в 1873 году, как раз на этапе углубившегося внимания писателя к этой проблеме. Лесков сталкивает своего Очарованного странника с жизненным укладом степных кочевников татар, проводит через искушение “азиатчиной”.

Хотя внешне герой на время плена сливается с иноплеменным укладом, внутренне для него даже и не стоит вопроса об отказе от своей органической сути. Хитро используя темноту и запуганность кочевого становища в случае с крещением и побегом, Флягин тем самым доказывает свою непричастность к чуждому образу жизни. В своих странствиях Иван Северьяныч оказался между полицейщиной, царящей на его родной земле, и “азиатчиной”, спасшей его на время от преследований и казенного суда, но забравшей в новую неволю.

Однако, наделенный богатырскими задатками мужества, чистоты и независимости, он с честью выходит из испытаний, приобретая еще большую душевную крепость, приближаясь к осознанной этичности.

А в “Колыванском муже” (1888) еще встреча с иноплеменной культурой – искушение “неметчиной”… И с такой же остротой заданы вопросы: выстоит ли герой в своей национальной сути? Что сохранит, чем пожертвует?

Опять увлекает “страстная и странная повесть”, теперь рассказываемая русским моряком Иваном Никитичем Сипачевым… Только вряд ли стоит, вслушиваясь в признания добродушного, вызывающего симпатию героя, не замечать дружелюбной усмешки автора: он-то знает дело глубже и в полном объеме…

Встреча разных национальных характеров в повести подана заостренно, почти утрированно. И вот у Сипачева сыновья получают немецкие имена, крещены не по православному обычаю… Герой страдает от неудовлетворенности и обиды… Легко во всем обвинить тещу Венигрету, непреклонную Аврору, слабую Лину, а за ними – строгий, педантичный жизненный уклад.

Но не правильнее ли задуматься над тем, что отличает в первую очередь главного участника событий, потерпевшее лицо? Его две женитьбы до этого показали, что он чаще всего оказывается игрушкой в руках более сильных людей и обстоятельств. Не случайно в его самообвинениях мелькает слово “тряпка”. “Неопределенность” и безволие, к сожалению, дополняют его завидную широту и обескураживающую открытость.

Но при всех своих терзаниях герой, доверяя собеседнику свое “горе”, признается и в “счастье”. В этом произведении нет плохих людей, хотя персонажи ссорятся, переживают, несут потери. Все выяснится, если подумать, что соединило Сипачева с немецкой семьей.

Его потянуло в прочный мир домашнего уюта, надежного и опрятного быта, к чуткости и чистоте отношений после горького опыта. И, конечно, Иван Никитич “управлен хорошим кормчим”, как названа повествователем Аврора, всегда побуждающая героя к правильным и решительным поступкам. Она умеет говорить “найн”, а Сипачев в этом умении нуждается. “Трудная, серьезно задуманная фуга”, фуга достойной жизни, требует воли, решительности.

В свою очередь категоричное “нет” Авроры выигрывает от соединения с добротой и покладистостью Ивана Никитича…

Лесков предложил читателям глубокую и тонкую вариацию на насущную тему. Прозаиком изображено живое общение различных культур и бытовых укладов, психологических типов и этических принципов, не обходящееся без потерь и компромиссов, но и обогащающее, требующее уступок, но и выясняющее, от чего отказываться нельзя.

В “Колыванском муже” Лесков как бы исправил ошибку слишком категоричного противопоставления тех же самых племенных обычаев, допущенную им в повести “Железная воля” (1876). “Вопрос о немецкой воле и нашем безволии” там решался скорее в пользу “безволия”. Непреклонный Гуго Пекторалис из Доберана, не выдержавший соревнования в терпеливости с безалаберным Сафро-нычем и подавившийся блином на поминках по своему противнику, был, пожалуй, схемой, предварительным подходом к сложной теме. Не случайно “Железная воля” не была включена автором в собрание сочинений.

В “Колыванском муже” мысль Лескова многозначнее и у нее есть перспектива…

И художник выскажется в одном из писем 1888 года: “…надо избегать племенного разлада. “Единство рода человеческого”, – что ни говорите, – не есть утопия; человек прежде всего достоин участия, потому что он человек, – его состояние я понимаю, к какой бы национальности он ни принадлежал”. Писатель добавляет: “…человек, родственный мне по мысли, – роднее того, который одного со мною племени, но настроен совсем иначе, как я”.

Один из самых необходимых и важных путей воплощения национального характера – бескорыстное творчество. Лесков придает особое значение в русской жизни умельству и художеству. Это видно в показе им судеб “искусников”, талантливых самородков, в изображении их мытарств и озарений.

Мастера, способные своими-золотыми руками сотворить “что-нибудь сверх понятия”, несут в своей жизни и делах смысл общезначимый. В них духовная энергия народа, движение, надежда. Тем более что обозначения “артист”, “красота”, “таланствовать” приложимы в сознании писателя ко многим людям, а не только к тем, кто впрямую причастен к производству творений ремесла или искусства.

Артистизм, умельство, художественная одаренность – непременная принадлежность личности, по Лескову.