Человек живет словами. Часть 1. (Лесков Н С)
Удивительный разворот русской литературы в XIX веке был неотделим от многоразличия писательских судеб, индивидуальных ноль и почерков. Пророки с насупленными бровями, глядящие в даль будущих эпох, и энергичные практики, захваченные сиюминутностью общественной страды, доктора социальных наук и знатоки человеческого сердца, умудренные мыслители и неистовые страстотерпцы, рыцари отрицания и подвижники идеала, признанные поводыри людского множества и одинокие скитальцы, сгинувшие в родных, но безжалостно тесных пределах, – этот ряд должен
Эту роль свидетеля не гнушались брать на себя наши гении Толстой и Достоевский, побывавшие по своей и не своей воле на разных кругах социального ада – от окопов безвыходной Крымской войны до Мертвого дома сибирской каторги.
Реалистическая литература основана на неотменимой миссии честного, правдивого очевидца. Все писатели-реалисты свидетельствовали о своем времени, проникая в логику российской жизни. Но каждый имел и свою боль-заботу, собственный
Тем самым он обозначил собственную писательскую задачу и определил свое место в русской литературе. В лесковском творчестве воплотился своеобычный тип писателя, играющий и до сих пор у нас заметную роль. В иные эпохи миссия свидетеля получает первостепенное значение.
Но что же пришлось “записывать” Лескову, на что по преимуществу направлены слух и зрение художника? Самым удобным ключом к его неповторимому миру может стать “Очарованный странник” – одно из лучших произведений прозаика. Оно позволяет сразу прикоснуться к сути замечательного “художества”.
“…А лиман рокочет, а со степи теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плывет на меня чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то степи, коней, и все меня будто кто-то зовет и куда-то манит: слышу, даже имя кричит: “Иван! Иван! иди, брат Иван!..” – так рассказывает Иван Северьяныч Флягин об одном из актов своей “житейской драмокомедии”. Причудливо вьется этот рассказ, изобилующий событиями и неожиданными поворотами, раскрывающий судьбу, единственную в своем роде.
Выразительно слово, оно как будто в первый раз произнесено, в нем еще не погасли мука и радость рождения, первозданность творчества…
Только герой произнес первые фразы, приняв участие в общем разговоре, и уже “все подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным”. Именно выговоренное слово заставляет заметить богатырскую фигуру. “Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь…” – ни много, ни мало! – просят вскоре слушатели. Эта просьба может показаться наивной, но она оправданна. Перед “сопутниками” – человек, которому действительно есть что поведать и необходимо высказаться.
Пусть он пока не в состоянии свою судьбу осмыслить, но зато ему по силам ее рассказать. В слове выражается его личность, оживает и продолжается его жизнь. И значение имеют не только “дивные истории”, которые доверил Флягин слушателям, но и сама их подача рассказчиком, их окраска, воплощенная в летучем устном слове, интонации, угадываемом жесте.
Течет рассказ Ивана Северьяныча на просторе созвучного внимания: благодаря ему люди объединяются бескорыстным актом духовного обмена и сердечного участия.
Говорит странник “по-нашему, по-орловски”… Он вышел из глубины народной, общался с множеством людей разных званий, сословий, национальностей. Порой его речь искаженно копирует язык образованного сословия: “Намереньев у меня никаких определительных не было…” Однако чаще слова, взятые из культурного обихода, переиначены им и звучат в простонародном произношении: отсюда “пантомина”, “мисанеры”, “фейверок”, “релегия”… И как в высказывании, так и в бытии героя на страницах ощущается полноправная сила и значительность.
Его язык выражает целую культуру – народного речения и взгляда на вещи, с ее независимостью и самобытностью, с ее скрытыми от казенного мышления и внешней образованности мерками. В ней – своеобычная система знаний о мире и человеке, поэтическая фантазия простых людей, издревле сохраняемые понятия. Лесковское “художество” дает гостранник” – одно из лучших произведений прозаика.
Оно позволяет сразу прикоснуться к сути замечательного “художества”.
“…А лиман рокочет, а со степи теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плывет на меня чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то степи, коней, и все меня будто кто-то зовет и куда-то манит: слышу, даже имя кричит: “Иван! Иван! иди, брат Иван!..” – так рассказывает Иван Северьяныч Флягин об одном из актов своей “житейской драмокомедии”. Причудливо вьется этот рассказ, изобилующий событиями и неожиданными поворотами, раскрывающий судьбу, единственную в своем роде.
Выразительно слово, оно как будто в первый раз произнесено, в нем еще не погасли мука и радость рождения, первозданность творчества…
Только герой произнес первые фразы, приняв участие в общем разговоре, и уже “все подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным”. Именно выговоренное слово заставляет заметить богатырскую фигуру. “Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь…” – ни много, ни мало! – просят вскоре слушатели. Эта просьба может показаться наивной, но она оправданна. Перед “сопутниками” – человек, которому действительно есть что поведать и необходимо высказаться.
Пусть он пока не в состоянии свою судьбу осмыслить, но зато ему по силам ее рассказать. В слове выражается его личность, оживает и продолжается его жизнь. И значение имеют не только “дивные истории”, которые доверил Флягин слушателям, но и сама их подача рассказчиком, их окраска, воплощенная в летучем устном слове, интонации, угадываемом жесте.
Течет рассказ Ивана Северьяныча на просторе созвучного внимания: благодаря ему люди объединяются бескорыстным актом духовного обмена и сердечного участия.
Говорит странник “по-нашему, по-орловски”… Он вышел из глубины народной, общался с множеством людей разных званий, сословий, национальностей. Порой его речь искаженно копирует язык образованного сословия: “Намереньев у меня никаких определительных не было…” Однако чаще слова, взятые из культурного обихода, переиначены им и звучат в простонародном произношении: отсюда “пантомина”, “мисанеры”, “фейверок”, “релегия”… И как в высказывании, так и в бытии героя на страницах ощущается полноправная сила и значительность.
Его язык выражает целую культуру – народного речения и взгляда на вещи, с ее независимостью и самобытностью, с ее скрытыми от казенного мышления и внешней образованности мерками. В ней – своеобычная система знаний о мире и человеке, поэтическая фантазия простых людей, издревле сохраняемые понятия. Лесковское “художество” дает голос этой культуре, представляя ее на литературных страницах.
С непривычки легко принять продолжительный рассказ за сумбурный калейдоскоп, не увидеть в сумятице событий продуманной логики. Невнимательные, спешившие современники так и прочитали повесть об Очарованном страннике. Критик Н. Михайловский, отметив в произведении “богатство фабулы”, тем не менее писал об “отсутствии какого бы то ни было центра” в нем. Однако бусы нанизаны на нитку в строгом порядке.
Двадцать глав повествования – звенья единой цепи, выкованной по высочайшему расчету художественной необходимости. Одна история возникает из другой, за их причудливыми переходами, в мозаике случаев и эпизодов – проблемы всенародного существования и восхождение личности к идеалу.
“Черноземным Телемаком” назвал первоначально писатель свое произведение. Сыну героя античного эпоса Одиссея Телемаку пришлось отправиться на поиски своего отца, и в длинном пути суждено ему было множество всевозможных приключений. В “телемахиде” Лескова перед читателем развернуты “жизнь, опыты, мнения и приключения” русского человека, оказавшегося вечным скитальцем на родной земле.
Хотя самые главные эпизоды повести различимы: они прежде всего связаны с детством Ивана Северьяныча, затем его пленом и историей Груши, все-таки от судьбы героя остается впечатление загадочности. Жизнь Флягина удивительна, в его очарованном странничестве как будто скрыта какая-то тайна. Он сам признается: “…я всей моей обширной протекшей жизненности даже обнять не могу…” Рассказ его вместе с возгласами восхищенного удивления сопровождается и недоумением: “Так прах же тебя разберет, кто же ты такой?” Лекарь, приглашенный к нему в монастырь, поражается: “Экий… ты, братец, барабан: били тебя, били, и все никак еще не добьют”…
Безмерность переносимых страданий, отмеченность особым жребием превращают жизнь Ивана Северьяныча в житие – в том высоком смысле, какой имело это слово в старину. С житием как литературным жанром сближает повествование устремленность скитаний героя к выполнению главного призвания, которое он не сразу осознает. Но не к достижению святости направлено житие странника.
Скорее человеческое начало испытывается в нем.
Флягин сравнивается в произведении с Ильей Муромцем. В традиции русского былевого эпоса у богатыря избыток силушки накопился, девать ее некуда, а применить хочется. Отсюда “скука” богатырская.
Она от готовности и невозможности реализовать себя. Противовесом ей становятся “игра”, “потеха”, не заменяющие, однако, настоящего применения личности. “Со скуки поиграть” с офицером-ремонтером или татарином Савакиреем – в этом чаще всего находит себя герой, “скука” толкает его искать все новые и новые приключения.
Но и богатырство Ивана Северьяныча – опять-таки лишь метафора. Да, русскому богатырю Флягину окружающий мир не по’ росту, не по себе ему в условиях обмана, несправедливости, узаконенного произвола. И все-таки силы его человеческие, не подвиги он совершает, а поступки, берет часто не мощью, а находчивостью и долготерпением.
Фатальное предопределение, видения-напоминания, таинственные зовы не отменяют личного выбора героя, его воли. Он и подчиняется обстоятельствам и тягается с ними. Унизительное барское наказание камешки дробить для него непереносимо: “Лучше умру, -а не стану”. Приняв участие в краже господских лошадей, требует справедливости и от разбойника.
Десять лет неволи и внешнее согласие с иноплеменным укладом не смогли заставить его раствориться среди чужого народа. И “подщетиненный”, он вырывается на родину. Силу готов померить в честном соревновании, но тупой власти и захвату не пособник.
Для него не пустые слова: “…только я себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые и не продам…” Важно и признание Ивана Северьяныча в том, что мужика ему жаль, нравится ему бедных людей “руководствовать” ( а “те за мою добродетель всегда стояли за меня”). Он на стороне слабых; оказавшись среди балаганных актеров, защищает оскорбляемую, замерзшую “фею”.
Однако Лесков не только очарован своим героем – он показывает всю широту его проявлений: от первоначальной неумудренности до всечеловеческой отзывчивости и поэтичности. Начинает свою жизнь Иван Северьяныч с этической неозабоченности, с неразличения добра и зла. Поэтому он не чувствует вины за гибель монашка, поэтому голубков пожалел, а кошечку изуродовал. Гордец, он может вдруг заявить: “что больше повиноваться, то человеку спокойнее жить”.
Он одновременно способен и на “усердие – к вину”, на разгул “выходов”, и на жесткое самообуздание. С поэтичностью уживаются в нем миражи затуманенного сознания: чего стоит “драмокомический” случай с монастырской коровой, принятой за беса.
И все же, хотя готов Очарованный странник пойти в любую страну света “без всякого о себе намерения”, осознанная “добродетель” побеждает в его жизни. Порой приспосабливаясь к обстоятельствам, поддаваясь на соблазны, временно успокаиваясь в попавшемся пристанище, даже потеряв однажды собственное имя, остается Иван Северьяныч самим собой и идет по пути возвышения духа. Злоключения Флягина – история личности из народа, достигшей полноты сил, испытываемой поединком а бытием и выдержавшей испытание. Это делает странника образом, воплощающим неизбывность народного проявления.
А вместе с тем герой проходит через перепутья личности, всегда лишь на собственном многотрудном опыте постигающей “настоящее убеждение”. “Страж-бы” Ивана Северьяныча – этапы постепенного вочеловечивания, приход к этике самоотвержения, к жизни для всех. Странничество ведет к заветному праведничеству.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...