Человек живет словами. Часть 4. (Лесков Н С)

Недовольство действительностью, царящими в обществе порядками испытывает просветитель по натуре, “агитатор искренний и бесстрашный”. Для Богословского составляет смысл жизни говорить с людьми “про неправды бессудные, про обиды безмерные”. И не находит герой равных себе, близких по духу сотоварищей. В тоске по союзникам и поддержке он взывает: “Сезам, Сезам, кто знает, чем Сезам отпереть, – вот кто нужен!..

Мужа, дайте мужа нам, которого бы страсть не делала рабом”.

Но еще мрачнее сомнение в цели, в том, что есть “секрет”,

который бы стоило искать: “Понимаете, этого слова-то “Сезам, отворись”, что в сказке говорится, его-то и нет!” Отвергнутому всеми ему приходится сделать вывод о своей неприменимости, о своем “постылом житье”: “Делать мне здесь нечего, и я одним себя утешаю, что нигде, видно, нечего делать опричь того, что все делают: родителей поминают да свои брюхи набивают”. Горек выстраданный им ответ на вопрос: “Русь, куда стремишься ты?”: “Некуда идти. Везде все одно”.

Страсти “добровольного мученика” завершаются его самоубийством, последним выходом из тупика. В душном, темном

“куточке”, как будто специально отделенном от просторной лесной поляны, залитой лунным светом, находят Овцебыка висящим на крестьянском пояске.

Так уже в первом развернутом опыте Лесков-художник показал себя чутким и проницательным летописцем эпохи. Драма его. героя была обусловлена временем, а вместе с тем писатель надолго вперед предугадал будущую трагедию народнического движения: по словам М. Горького, “в печальном рассказе “Овцебык” чувствовалось предупреждающее “Не зная броду – не суйся в воду!”. Несовместимость с реальностью, разобщение с людьми делают неизбежным сравнение Богословского с тургеневским Базаровым, появившимся несколько раньше.

Лесков продолжил начатое писателем-современником исследование нового общественного типа и его отношений с жизнью, дав открыто социальный и даже политический разворот его судьбе.

Каждая эпоха не только выводит на историческую сцену новых героев, но и по-своему направляет самое обычное, вечное проявление человека, обуздывая или развязывая побуждения личности, внося в людское сознание новые мерки или отменяя старые. К особенностям переходного времени относятся двоение этических критериев, смешение понятий, потеря прочных ориентиров. 60-е годы вызвали пересчет возможностей личности, обостренное выяснение границ между злом и добром, проверку всего знаемого и, казалось бы, навсегда установленного.

Литература при этом и передавала сумятицу усложнившейся жизни и выполняла задачу общественного самоанализа, отыскивая верные пути для современников.

В повести-“очерке” “Леди Макбет Мценского уезда” (1865) внимание Лескова направлено на судьбу женщины. “Иной раз в наших местах задаются такие характеры…” – начинается повест-иование о Катерине Измайловой, и с первых страниц в центре загадка характера героини, из которого в значительной мере выводится и ее судьба. Страсти шекспировских размеров в захолустном городишке… Откуда они возникли, к чему привели?

“Совершающая драму любви” Катерина Львовна как будто идет по следам Катерины Кабановой из “Грозы” Островского, чувство которой явилось знаком освобождения личности, восстановления в правах человеческого начала, вызовом домостроевскому укладу. Эпоха раскрепощения прежде всего освобождает вековечные стремления человека к счастью, радости, любви, оправдывая их. Но Лесков показывает, что подавлявшееся желание счастья и неожиданное открытие любви, свобода хотений и действий могут обернуться страшными, бесчеловечными последствиями. И это несмотря на то, что сам процесс свободного проявления личности оправдан и полон значительности.

Вместе с тем не обыкновенную преступницу показал Лесков, не простую историю греха, а судьбу незаурядную, замешанную на страдании. От леди Макбет из Мценского уезда не так уж далеко до мучительных вопросов Анны Карениной, до скорбного опыта Раскольникова.

Возвышение и раскованность героини, сменившей подневольную “скуку” на безудержное “веселье”, неумолимо переходят в жизнь, лишенную моральных запретов, сузившуюся до разрушительной эгоистической страсти. Ставшее над этикой самоутверждение личности попадает во власть “темных желаний” и приводит ко все усиливающемуся “холоду” греховного и опустошенного существования – вплоть до гибели в студеной воде бескрайней, свинцовой Волги, обдуваемой всеми ветрами. И “своею охотою”, а не только “хитростью” Сергея пошла Катерина Львовна на жизнь, которая неотделима от преступления, от пролития крови и обмана…

Но, странное дело, как ни погрязла лесковская героиня в грехе, что-то мешает читателю вынести ей категоричный приговор. Не потому ли, что и автор с ним медлит?.. Прежде всего приговорили Измайлову сами ее поступки. Во время расправы с мужем не купец, не хозяин, а просто человек кричит Катерине Львовне и ее пособнику: “Варвары!” Казалось бы, недвусмысленно мнение людского мира, постоянно заявляющего свою оценку происходящего: “Столь скверная бабенка испаскудилась, что уж ни бога, ни совести, ни глаз людских не боится”.

Поставило точку на страшном деле и казенное правосудие: преступница публично наказана, ч ждет ее сибирская каторга… Однако “без всякого стона, без всякой жалобы” переносит героиня наказание, и не приходит к ней раскаяние. “Слезы злобы и досады” навертываются на ее “неплаксивые глаза”, только если обижает ее пренебрежением бывший любовник. И эта небывалая стойкость опять намекает на неучтенное обстоятельство, о котором помнит одно “художество”.

Искусство нк-когда не сводится ни к мирской “молве”, ни к судебному приговору. Его оценка сложнее и многозначнее, его весы обладают исключительной чуткостью… То, что для Зиновия Бори-сыча, мужа Катерины Львовны, лишь “амуры”, для его жены сама жизнь: и счастье, и страдание. Поэтому Измайлова на себя берет всю ответственность за содеянное.

Но в своей судьбе она выражает всеобщее состояние мира, переживающего разброд, не пришедшего к этической ясности. Лесков показал трагедию. Его героиня виновна, но во многом виною всего мира, находящегося на перепутье. Незаурядность леди Макбет из Мценска вырисовывается отчетливее в сравнении с ничтожной фигурой Сергея, для которого и любовь превращается в средство достижения корыстных целей.

Изначально в протесте Катерины Измайловой против “скуки непомерной”, в ее желании радости содержалась правота, и забыть об этом художник считает себя не вправе.

Относительность нравственных понятий, драматизм встречи человека с безжалостной реальностью и невосполнимые утраты, с ними связанные, ярко показаны и в образе Домны Платоновны, в “отяготительных трудах ее и ее прекратительной жизни” (“Воительница”, 1866). Выстроив в этом произведении пестрый “Декамерон” из рассказов женщины простого звания, “петербургской деятельницы”, кружевницы, свахи, сводни, поставщицы молоденьких “дамок” богатым сластолюбцам, Лесков приходит здесь по сути к своей основной манере. И она оправдывает себя при изображении поединка между человеческим началом и неумолимой действительностью.

За противоречиями характера Домны Платоновны – встреча Петербурга и Мценска, железного века и патриархальной простоты. “Петербургские обстоятельства” с их “тупой, но страшной силой”, даже и не отменив в героине ее доброту и наивное простодушие, не раз превращают ее из “парии” в “тирана”, искажают ее естественное проявление.

Получается, что человек мучительно ищет душевного удовлетворения, неодолимо его стремление к счастью, но не суждено ему достижение искомого и желаемого. Роли необычных, глубоких людей в жизни или нелепы (“Овцебык”), или не соответствуют их натуре (“Воительница”), или разрушительны для самой жизни Я окружающих людей (“Леди Макбет Мценского уезда”). Незаурядные силы растрачиваются не во благо.

Как же быть человеку а жестоком мире под влиянием неумолимых обстоятельств? Как же быть ему с самим собой, со своими неутоленными страстями? В “Житии одной бабы” повествователь вопрошает: “Эх, Русь моя, Русь родимая!

Долго ж тебе еще валандаться с твоей грязью да с нечистью? Не пора ли очнуться, оправиться? Не пора ли разжать кулак, да за ум взяться?” Самым важным становится вопрос: есть ли выход, есть ли примеры, внушающие надежду?

И Лесков отыскивает ответ, находя его в основном несколько позже, в 70-е годы, изменившись вместе со временем, пришедшим к глубокому раздумью, в полной мере осознав свою роль художника. В своих поисках он неотделим от всей русской литературы, настойчиво искавшей реальное человеческое воплощение идеала в жизни. Достоевский, создатель книги о “положительно прекрасном человеке”, говорил в своей пушкинской речи: “Но знайте, что в народе есть и праведники.

Есть положительные характеры невообразимой красоты и силы… Есть эти праведники и страдальцы за правду…” Чехов писал: “Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям – интеллигенты они или мужики, – в них сила, хотя их и мало”. Лесков неоднократно размышлял на эту тему: “У нас не перевелись и не переведутся праведники. Их только не замечают, а если стать присматриваться – они есть”.

И велика их роль: “Такие люди… сильнее других делают историю”. Но самое главное, писателем въяве показаны эти “герои великодушия”, не потерявшие своего обаяния и сегодня.

Художник указывает выход и пример в фигурах своих персонажей – нестяжателей, правдолюбцев, мудрецов, – принадлежащих к самым разным слоям народа и общества. В их поступках для Лескова “своего рода нравственная азбука” (И. Столярова), требующая повторения и напоминания. Они появились в самых первых произведениях писателя, и народный лекарь Крылушкин из “Жития одной бабы” уже из них.

Герои романа “Соборяне” (1872) протопоп Савелий Туберозов и дьякон Ахилла Десницын, являясь церковнослужителями, по сути служат добру в своей среде. Затем целый ряд лесковских произведений имеет в центре сходные образы (“Пугало”, “Кадетский монастырь”, “Фигура”, “Человек на часах”, “Тупейный художник” и др.). “Антики”, редкости, аномалии, чудаки, они очень дороги прозаику, и он постоянно к ним возвращается.

Две повести – “Однодум” (1879) и “Несмертельный Голован” (1880) – достаточно показательны. И “анекдотическая история о солигаличском антике” Рыжове, и судьба Голована, прозванного несмертельным, для автора в прошлом, и это позволяет ему подвести как бы беспристрастный итог их существованию. “Еретик”, “масон”, “библейский социалист”, “полицейский фолософ”, квартальный надзиратель Рыжов своим “чудаческим служением” задает городским властям и чиновничьему обществу нелегкую задачу. “Загадочный чудак”, отказывающийся от взяток, живущий на свое жалованье, – нелепое исключение в ряду алчущих и берущих. Если жизненный подвиг Однодума развернулся по преимуществу в сфере государственной службы, то судьба Голована больше связана с областью частной жизни. Однако его “домашность” и доступность только увеличивают загадочность фигуры.

Не случайно повесть о нем строится как постепенное объяснение легенды, существующей в людской памяти. Но, сведенная к реальному содержанию, судьба Голована оказывается только еще более прекрасной и героичной.

Фигуры лесковских подвижников излучают свет, в окружающую жизнь они вносят смысл и тепло. Бескорыстно творить подвиг добра и самоотвержения – в этом суть праведничества. Даже в момент всеобщего бедствия, когда “все высшие цели бытия человеческого” словно перестают существовать, праведник их не забывает.

Лескову-художнику удалось высветить эти черты “героев великодушия”, но на каких же основаниях показываются в его мире “маленькие великие люди, веселые великомученики любви своей ради” (М. Горький)?

Прежде всего, рисуя своих праведников, писатель остается трезвым “секретарем” реальности. Он по-прежнему опирается на достоверные доказательства и факты. “Глазами очевидца” показана история доблестного чудака Рыжова. Освобождается от нереальных преувеличений легенда о Головане. Обращаясь к самой анекдотической в цикле фигуре Шерамура, “героя брюха”, “чрева ради юродивого”, Лесков не забывает о правиле “исторической точности”.

Он гордится: “я его записал верно…” Оправдано внимание к этой фигуре тем, что она существовала в действительности и что вдохновляла Шерамура праведная “мысль о пире нищих”, мечта “кормить других”.