Человек живет словами. Часть 2. (Лесков Н С)

Казалось бы, иссяк наконец рог изобилия, из которого сыпались на слушателей “дивные истории”, но по принципу бесконечной матрешки следует новый случай – рассказываются эпизоды, связанные с Грушей. В бескорыстной любви к ней Флягин во многом и обретает свое главное назначение: перестает жить только для себя, подчиняет свое существование заботе о другом человеке. Он берет на себя “грех” Груши, считая своей обязанностью “за нее отстрадать и ее из ада выручить”. Открытие героем красоты в человеке, в женщине, становится важнейшим

рубежом в его судьбе.

Оно и значит “в жизни новое понятие” получить. Возвышение до способности постигать “красу, природы совершенство” в понимании Ивана Северьяныча связывается с влиянием магнетизера и действием “блудного беса”. Но в его отношениях с Грушей заметнее другое: в противовес жестокому миру, где красотой торгуют, а праведников гонят, между двумя простыми людьми устанавливается утопия братского единения и ненарушимой человеческой связи.

В целом же в повести силою лесковского “художества” создан неповторимый образ бытия как “житейской драмокомедии”, захватывающей

и гибельной, полной бесконечных превращений, неисчерпаемой в своих возможностях. Это жизнь, еще не получившая завершенных форм, текущая вне берегов и единого направления, похожая на сырой материал, к которому только потянулась рука мастера. Человек в ней скиталец, одержимый неодолимым стремлением к чему-то неясному, но влекущему, очарованный непонятными силами, а может – собственной тоской по идеалу. Отсюда и первоначальный смысл названия: чары – это колдовство, влияние непонятных, загадочных начал бытия.

Это они отправили героя в путь, полный искуса и страдания. Но понятие очарованности имеет и более поздний смысл завороженности красотой и поэзией мира.

Очарованный странник пришел к существенному итогу, готовится к подвигу: “мне за народ очень помереть хочется”… В своих “пропещаниях” он предвидит всеобщее испытание, войну, страшное “всегубительство”, мучит его тревога за “народ свой русский”. И в то же время “жизни борение” в нем продолжается, не удовлетворяется Иван Северьяныч своим “самоничтожным духом” – хотел бы “другой более соответствующий дух получить”…

И не случайно рассказ звучит на корабле, в движении, в плавании… Впереди опять дорога. Странник – в пути.

Но можно ли нарисовать такого героя, как Иван Северьяныч, не повстречавшись с ним хотя бы однажды на жизненном перекрестке? Может ли “записать” голоса своего народа тот, кто не столкнулся в реальности с его многоголосием, не переживал его судьбы? Все могущество фантазии тогда бессильно, нет писателя-свидетеля без глубоко выстраданного личного опыта.

И в биографии Николая Семеновича Лескова (4 (16) февраля 1831 – 21 февраля (5 марта) 1895 года) налицо эта необходимая основа правдивого творчества.

Уже не всегда важные обстоятельства происхождения и родства получают в его жизни особое значение. М. Горький обратил внимание на встречу разных сословий в его родне и открытость его социального облика. Дед по отцу – священник, бабка по матери – купчиха, отец – чиновник, кончивший семинарию, получивший запоздалое дворянство вместе с чином коллежского асессора. Как и разночинцы, Лесковы не имели фамильного предания.

От отца не осталось ни одного живописного или дагерротипного портрета – их и не было. С достаточным основанием Семен Лесков в одном из просительных писем по поводу устройства старшего сына, будущего писателя, на службу уничижительно отнес себя к “мелкой братии пигмеев”.

Семью преследовали бедность и неблагополучие. Деревенька, купленная в долг в Кромском уезде Орловской губернии, вскоре продается. Хутор, оставшийся у Лесковых, должен был прокормить семью, в которой семеро детей.

Создатель “Левши” позднее писал: “Жили мы в крошечном домике, который состоял из одного большого крестьянского сруба, оштукатуренного внутри и покрытого соломой. Отец сам ходил сеять на поле, сам смотрел за садом и мельницей… но хозяйство у него шло плохо…”

Систематического, “правильного” образования будущий писатель не получает. Не было не только университета, обязательного для мносих дворянских семей, но и гимназию Лесков не закончил. Откровенно признание: “…матери нечем было ни платить за нас в училище, ни обувать наши ножонки (буквально)”. Отец умер рано, и писатель рассказывает: “…остался совершенно беспомощным.

Ничтожное имущество, какое осталось от отца, погибло в огне. Это было время знаменитых орловских пожаров. Это же положило предел и правильному продолжению учености.

Затем – самоучка”. Последнее слово важно, и оно опять-таки сближает судьбу Лескова с участью писателей, вышедших из народа.

В неполные 16 лет он поступает на службу – сначала писцом, “подканцеляристом”, Орловской уголовной палаты. Через два с лишним года его назначают помощником столоначальника. В 1849 году он навсегда уезжает из Орла, пока в Киев, но и там еще некоторое время служит в бюрократической системе, получив в 1856 году даже чин губернского секретаря.

И орловское судилище, и рекрутские наборы на Украине во время Крымской войны дали будущему художнику массу жизненных впечатлений. Особенно же обогатили его в этом отношении три года частной коммерческой службы, которая требовала постоянных разъездов и позволила ему узнать страну от Черного моря до Белого, от Поволжья до Петербурга.

А вокруг молодого служащего, ищущего живой деятельности, применения богатых сил и энергии, – взбудораженная Россия, переживающая эпохальные перемены, заговорившая, обсуждающая свое настоящее и будущее. Многое Лесков узнал в кругу молодых киевских профессоров, с которыми был связан, да и вся страна, придя к решающему историческому рубежу, охотно раскрывала свои тайны. Показательно, что в Петербург будущий писатель окончательно переезжает в начале 1861 года, в момент наивысшего общественного подъема.

Тогда-то и приобретает некоторую известность имя журналиста М. Стебницкого (первоначальный псевдоним Н. Лескова). В замечательной книге “Жизнь Николая Лескова” сын писателя Л. Лесков подытожил: “О чем только не писал он: о борьбе с народным пьянством, о торговой кабале, о раскольничьих браках, о колонизационном расселении малоземельного крестьянства, о поземельной собственности, о народном хозяйстве, о лесосбережении и о дворянской земельной ссуде, о женской эмансипации, о народной нравственности, о привилегиях, о народном здоровье, об уравнении в правах евреев и т. д.”. Факты говорят о поразительной активности журналиста: в мартовском номере “Отечественных записок” за 1861 год помещено сразу три материала М. Стебницкого, во время предполагавшейся поездки по местам обитания раскольников он собирался посетить более 30 географических пунктов – от Твери и Казани до Тюмени.

Лесков в это время живет насыщенной общественной жизнью: постоянные заседания клубов и комитетов, участие в артели литераторов, помощь “воскресным школам” для рабочих… Квартира, которую он нанимает после возвращения из первой поездки за границу, расположена символично: на углу Невского и Литейного проспектов – в средоточии людской сутолоки и деловой жизни.

Эпоха ожесточенных идейных споров требовала четкой политической позиции, но ее у Лескова не было. Он не принимает “нигилистничание”, противопоставляет себя “нетерпеливцам” – революционерам, но не относится и к последовательным “выжидателям”- либералам. В 1863 году, например, появляется его статья “Российские говорильни в Петербурге”, направленная против либеральной болтовни. Его позиция в 60-е годы далека от завершенности.

Не случайно Лесковым осуждалась “не свободная наиравленческая узость”, мешающая, по его мнению, “живому человеку”.

Однако ряд опубликованных сочинений связывает его на время с охранительным лагерем. На двадцать лет ссорит его с передовой общественностью статья о петербургских пожарах о обвинениями в адрес революционной молодежи. Она произвела скандальное впечатление и не устроила буквально всех, вызвав недовольство даже лично царя, как пишет А. Н. Лесков.

С января 1864 года печатается роман “Некуда”, по словам автора, “исторический памфлет”, направленный против революционно-демократического движения. Потом писатель сам признавался, что рубил в нем “сплеча”, и называл “юношеским” сочинением из-за его нетерпимости и категоричности. Впрочем, и ругали Лескова тогда, по свидетельству М. Салтыкова-Щедрина, тоже “сплеча”. Писатель, оглядываясь на это время, так оценил его: “Я не видал, “где истина”!..

Я не знал, чей я?.. Многое мною написанное действительно неприятно… Я блуждал и воротился, и стал сам собою -1 тем, что я есмь”.

Подробный ответ на вопросы, “где истина” и “чей я”, содержит, конечно, творчество писателя. С чего оно началось? Появление художника в любом случае загадка, сколько бы ни было известно фактов и сведений о нем, сколько бы сам писатель ни объяснял его. “Писательство началось случайно…” – характерное признание. “Творческой лабораторией” Лескова оказались письма, которые он писал во время своей торгово-промышленной деятельности.

Их заметил один из чутких к литературе читателей, найдя “достойными печати”. По инициативе знакомого киевского профессора Лесков пишет фельетон для журнала “Современная медицина”. На другом сочинении рукою писателя помечен”: “1-ая проба пера. С этого начата литературная работа”.

Оно появилось в апрельской книжке журнала “Отечественные записки” за 1861 год и называлось… “Очерки винокуренной промышленности”.

Так как будто подтверждается авторское утверждение о “случайности” писательской судьбы. Лесков не раз отмечал свою “неприготовленность” к литературе. Проявление таланта с опозданием вряд ли благополучно.

Но не было ли в “случайности” умысла-необходимости?! “Случайность”, “неприготовленность” ведут к оформлению особого творчества, к созданию художественного мира, являющегося как бы продолжением жизни, свободной, угловатой, первозданной. Лесков как творческая личность возникает из общественной страды, ее прозы и обыденной суматохи. Действительность сама подтолкнула его к перу, нуждаясь в свидетеле и выразителе.

Неожиданно одно из правил Лескова-художника – “писать мемуаром”. Оно распространяется и на его героев, рассказывающих о своей жизни тоже “мемуаром”. Чем вызвана эта особенность в творчестве писателя, пришедшего в литературу из газетно-журнальной злобы дня?

Что дает ему мемуарная форма?

Примером беспримесного “мемуара” может служить “Юдоль” (1892), одно из самых поздних произведений прозаика. Это, по словам автора, “ретроспективные рассказы”, “исторические воспоминания”. Здесь с расстояния в пятьдесят с лишним лет описан “голодный (1840) год” – “ужасная зима в глухой, бесхлебной деревеньке” на Орловщине, нарисована страшная картина народного бедствия. “Юдоль” – беспощадно правдивое свидетельство.

В голодную зиму 1891 года Лескову надо было напомнить, чего стоит недород простому человеку в России.

Дана нарочито бесстрастная хроника событий. С предчувствий старух, “первых предвозвестительниц горя”, с преступного убийства ни в чем не повинного человека – к самой беде, которая многолико по-своему переживалась в каждой крестьянской семье… И “страшным укором” богу и людям становится “тихая “смерточка” тихой Васенки”, девочки, замерзшей по вине близких на морозе. Остается в памяти бредущая из последних сил лошадь с плачущим мужиком возле, уговаривающим ее: “ну, матушка! ну, кормилица!”.

Подробные бытовые описания только усиливают жуткую правду о народных страданиях. Отдельные фигуры почти не выделены: и ставшая от горя бесчувственной гордячка Аграфена, и девочки, убивающие мальчика, своего почти сверстника, и старушка праведница, которая погибает от алчной руки, – все они нужны для показа общенародного состояния.