Лирическая параллель в поэтике Лермонтова

Поэтика Лермонтова должна перенести читателя в иные сферы жизни, “доказать” их родство и общность с тем, что происходит “у врат” святой обители, а через это достичь полноты обобщения. Вместе с тем лирический герой должен здесь выступить как я, как личность, как прямая заинтересованность в справедливости, без чего стихотворение могло остаться скорбным рассказом о нищем, над которым “кто-то” жестоко посмеялся.

Вступление лирического героя завершило переход скорбного случая в общность социального явления, оно сказало и о

том, как различны формы порабощения человека и “виды” глумления над человеком; оно, наконец, возвело происшедшее в степень “вечных” обид, которые нельзя ни простить, ни исправить. И с каким тактом это сделано. Лирический герой не стал ни разъяснять происшедшее, ни отыскивать виновного, ни определять меры возмездия.

И при всем этом он и разъяснил, и отыскал, и определил. Все это сделала лирическая параллель, излюбленная в поэтике Лермонтова. Она – могучее средство поэзии, при котором происходит удвоение изображаемого мира, когда сравниваемые величины смотрятся друг в друга, дополняют друг друга,

проясняют себя своими несовпадениями. Через сравнение единичное включается в жизнь бесконечного мира явлений, обретая родство с ним, а поэтическая идея получает завершенность и полноту.

Таким удвоением изображения и завершается лермонтовское стихотворение.

Так я молил твоей любви С слезами горькими, с тоскою; Так чувства лучшие мои Обмануты навек тобою!

“…Так я…” Лермонтов говорит о всеобщности страданий, жажде телесной и жажде духовной – жажде неутолимой. В голодном страдальце он узнал себя, свои муки, свой голод, свою жажду человеческого, свою тоску по человеческому. Это он, поэт, погибал в мире черствости и равнодушия, это его “взор являл живую муку”, это над ним глумились.

Но он не только узнал себя в погибающем бедняке – он узнал и того, безликого, неопределенного “кто-то”, кто глумился над муками гибнущего страдальца. И узнал его в не закоренелом преступнике, а в своем божестве, в своей возлюбленной. Бесчеловечное, безликое “кто-то”, способное на утонченную жестокость, – это ты. Так сказал Лермонтов своей любимой.

Это обман “навеки”, ему нет прощения; эти раны уврачевать нельзя…

Финал лермонтовского стихотворения не ослабляет, а усиливает первичное изображение, делает физические страдания миллионов родственными с нравственными муками тех, кто развился до степени человеческого самосознания. Вместе с тем заключительная параллель через собственные душевные муки делает поэта причастным к страданию народа. Соотношением первичных и вторичных элементов Лермонтов не смещает картину народных мук и бедствий, не заслоняет собой страдальца, просящего подаяние, а себя ставит рядом с ним и, таким образом, разделяет его судьбу.

В лермонтовском стихотворении удивительно это движение поэтической мысли от объективного, которое воссоздается эпическими чертами и средствами, к себе, к своим бедам и мукам, в которых уже слышится голос лирической исповеди, и последующее возвращение к первичному исходному, когда эпический герой и лирический субъект становятся рядом, взаимно усиливая и подтверждая друг Друга.

Так рождается неотразимое впечатление лермонтовской лирики. Внешние формы движения поэтической мысли могут быть при этом различны, путь прохождения может не быть закреплен поэтическими строками и фактурой стиха, но сущность процесса остается неизменной: на всех эпических картинах Лермонтова резкая печать его субъективности, они пропущены через сердце поэта, а все субъективное всегда ищет выход на просторы эпического, где оно находит свою истину, свое обоснование и подтверждение. Вне этого соотнесения оно не имеет права на действительность Лермонтов, как никто до него, выявил “посюсторонность” интимного и глубоко личного и приобщенность его к миру человеческому – миру политических страстей и битв. И мы имеем право, сказать, что страдания любви обострили социальное зрение поэта, открыли ему страдания мира и, объяснив мир, объяснили себя самого, что способствовало самоопределению поэта в большом мире поэзии и мире действительной жизни. “Про это” Лермонтова было не только “про это”.

Он рано понял, что больные личные вопросы лично решить нельзя, что их нерешенность гнездится в несовершенстве мира, что его личное начинается где-то очень далеко за пределами его личности: то ли в восставшей Варшаве, то ли на баррикадах Парижа, то ли в горах негодующего Кавказа, то ли в готовящейся к бунту Москве. И он “с неба поэзии” низвергался в революцию, потому что без нее любви не было. Так родилась лермонтовская хроника любви и революции.