Динамизм образа лирического героя в поэтике Маяковского

Очень значимыми в художественном мире Маяковского оказываются гипербола и литота. В них раскрывается и кошмар современной жизни, и вселенское одиночество, и избранность героя, и идея ценности человеческой личности, сопоставимая с высочайшими религиозными ценностями, и любые эмоции – любовь, тоска, отчаяние, жертвенные порывы, ревность, протест. Наконец, еще одна бросающаяся в глаза деталь поэтики раннего Маяковского – это динамизм образа.

Мир Маяковского – это мир живых, движущихся и в движении раскрывающих свою душу и душу времени

вещей. Так, кошмарная сущность “адища города” предстает в целой панораме динамичных олицетворений:

В дырах небоскребов, где горела руда, и железо поездов громоздило лаз – крикнул аэроплан и упал туда, где у раненого солнца вытекал глаз. И тогда уже – скомкав фонарей одеяла – ночь излюбилась, похабна и пьяна, а за солнцами улиц где-то ковыляла никому не нужная, дряблая луна. (“Адище города”)

Олицетворение очень часто служит у Маяковского способом “привести в движение” неподвижные предметы или абстрактные понятия:

И с каплями ливня на лысине купола скакал сумасшедший собор…

(“Несколько слов обо мне самом”)

Смелые новаторские идеи В. Маяковского в области поэтики оказали громадное влияние на развитие русской поэзии XX в.

Маяковский приветствовал приход большевиков к власти. Это не просто политический выбор – революция ослепила Маяковского, он воспринял ее как подлинное пришествие в жизнь будетлянской мечты, как воплощение великой утопии, провозвестниками которой были будетляне, как торжество единения людей, обретших свободу. Свой поэтический голос и талант Маяковский принес в дар этой освободительной силе: “Моя революция. Пошел в Смольный.

Работал. Все, что приходилось”. “Приходилось работать” и агитплакаты, и частушки, и киносценарии, и – чуть позднее – рекламные стихи. Маяковского захлестывал пафос реальной помощи революции – ив своих агитках он видел ту форму поэзии, которая служит преобразованию жизни, воплощая давнюю футуристическую мечту о действенном слове.

Подлинный восторг и подлинная благодарность свершившемуся чуду революции изливаются в 1920 г. в поэму “Сто пятьдесят миллионов”. Уже ее название – это декларация отречения от себя, от своего авторства в эйфоричес-ком порыве как можно более полно слиться с революционной стихией и народом – всеми ста пятьюдесятью миллионами.

Здесь уже чувствуется тот сбой внутренней энергии поэзии Маяковского, который все явственнее проступит в его творчестве советской эпохи. Его благодарственный порыв к революции скоро обернулся в стихе несколько монотонной риторичностью, а свобода единения с революционной стихией уступила место заданности выполнения долга (поэмы “Владимир Ильич Ленин”, 1924; “Хорошо!”, 1927). Из поэзии Маяковского ушел ее трагедийный накал (исключение составляет вступление к поэме “Во весь голос”, 1930) – и приемы его ранней поэтики, автоматически воспроизводясь в новых стихах, уже не поражали своей взрывчатой силой.

Маяковский агитировал в агитках, высмеивал недостатки в сатирах, прославлял революцию в поэмах и стихах, но произошло “размагничиванье магнита, когда в сохраненьи всей внешности ни песчинки не двигала подкова, вздыбливавшая перед тем любое воображенье и притягивавшая какие угодно тяжести ножками строк”. Поэзия Маяковского становится прагматичной. В “Приказе № 2 армии искусств” он формулирует задачу нового искусства: “Товарищи, дайте новое искусство – такое, чтобы выволочь республику из грязи”, и отказ от личного во имя общего. Спасительность слова “мы” довольно быстро обернулась противоположным – “я” не усиливалось своим слиянием с массой, с “мы”, а исчезало, уничтожалось в таком слиянии.

Как и для многих прозревших, для Маяковского постепенно открывалась обманчивость обретенной свободы. В 1930 г. прозвучал тот выстрел, предчувствием которого еще в 1915 г. звучали строки поэмы “Флейта-позвоночник”:

Все чаще думаю – не поставить ли лучше точку пули в своем конце. Сегодня я на всякий случай даю прощальный концерт.

Всегда двусмысленно строить догадки на тему “смерть поэта”, особенно когда эта смерть внезапна и добровольна. Можно говорить об ужасе рухнувшей веры в революцию или о трагедии личного одиночества и непонятости, но в любом случае здесь неизбежны домыслы, память о поэте превращающие в сплетню о поэте. Смерть любого поэта – это всегда точка, поставленная не только в жизни, но и в творчестве. Всегда смертью автора по-новому преломляется написанное им, совершается переход поэзии в судьбу, и “точка пули”, поставленная Маяковским, независимо от мотивов, ее продиктовавших, просто окончательно подтверждает, что “искусство называлось трагедией.

Трагедия называлась “Владимир Маяковский”.

Татьяна Пахарева кандидат филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы Киевского национального педагогического университета им. М. П. Драгоманова