Биография Булгакова. История написания романа Мастер и Маргарита (Булгаков Михайл)
Обо многом говорит рассказанная в одной из редакций “Мастера и Маргариты” история ученого помещика Феси, знавшего одну только свою герметичную и сухощавую, как чеховская англичанка, филологическую науку и никогда не видавшего своего имения, крестьян, народа: “Однажды он чуть было не поехал, но, решив сначала ознакомиться с русским народом по солидному источнику, прочел “Историю Пугачевского бунта” Пушкина, после чего ехать наотрез отказался, проявив неожиданную для него твердость”‘. Но всегда в булгаковских произведениях
Таким “романом воспитания” являются “Белая гвардия” и продолжающая ее пьеса “Дни Турбиных”, где белый офицер Мышлаевский, в конце пьесы собирающийся служить, подобно Рощину Алексея Толстого, в Красной Армии, делает свой конечный вывод из жестоких уроков истории, говоря о России: “Прежней не будет, новая будет”.
В “Театральном романе” та же художественная, далекая от прямой дидактики педагогика: писатель Максудов (и мы вместе с ним) понял,
В нашей критической литературе уже было высказано правильное предположение, что роман этот более всего обращен к прозревшему Иванушке Бездомному-Поныреву: “Едва ли не для него разыгралась вся эта история Мастера и Маргариты”. Верно, но важна и судьба самого Мастера, ни в коем случае не равного Булгакову. За ним нет никакой вины, и потому его тема – не тема искупления.
И все же Мастер не заслужил свет, он получил только покой. Значит, и в этой судьбе была ошибка, над которой стоит задуматься. По всей видимости, ошибка эта в слабодушии, в отказе от борьбы за истину и любовь.
Сам Булгаков жил по иным этическим мерам: “Писатель должен быть стойким, как бы ни было ему трудно. Без этого литературы не существует”.
Принципы булгаковского понимания истории явственно определены в рассказе “Ханский огонь” (1924). Казалось, после “Белой гвардии” о судьбах старого мира, былой культуры говорить было трудно. Однако Булгаков к этой теме возвращается, и именно в “малом” жанре рассказа.
В “Ханском огне” поражают тщательность и точность выбора деталей. Булгаков, вычеркивая все лишнее в отобранной ситуации и характерах, создает вещь на редкость емкую и глубоко символичную, запечатлевает целую эпоху русской жизни. Здесь, в “Ханском огне”, встретились два мира.
Один – во всем блеске многовековой рафинированной культуры, красоты совершенных вещей и произведений искусства, собранных в Ханской ставке князьями Тугай-Бегами. А мир товарища Антонова Семена Ивановича, посетившего переданное народу богатое имение Тугаев вместе с замаскированным бывшим хозяином, подчеркнуто беден, здесь нет еще ни вещей, ни предания, и даже склеенное сургучом пенсне и ремень с бляхой “1-е реальное училище” взяты взаймы у старого мира.
Казалось бы, тут и выбирать нечего. Но в рассказе Булгакова возникает еще один образ – образ Времени: “Плыла полная тишина, и сам Тугай слышал, как в жилете его неуклонно шли, откусывая минуты, часы”. Время становится бестрепетным судьей в жестоком споре двух миров, и старый мир постепенно вытесняется им в прошлое, становится музейной, исторической ценностью и перед смертью с особенной ясностью понимает, что властно вторгающееся в жизнь новое при всей его внешней бедности и простоте жизнеспособнее и устойчивее красивых, но мертвых вещей и мыслей.
Ясно и то, что далеко не все погибает в обновляющем мир пламени революционного пожара; многое рождается заново и переходит к теперешним хозяевам.
И, как всегда у Булгакова, поразительна сама точка зрения автора, спокойно вглядывающегося в разлом истории и видящего все достоинства и недостатки обоих миров, то есть глубинную логику истории. Тут нет места эмоциям, способным лишь затемнить творческое сознание. Уже говорилось, что Булгаков – лирик, самые романы его суть лирические, но короткий рассказ “Ханский огонь” существенно эпичен, ибо в его тесном внутреннем пространстве автор через беспощадное отрицание мертвой, музейной красоты приходит к искреннему и убедительному в своей несомненной художественности утверждению нового мира, новой России.
Возникает естественный вопрос: почему же судьба Михаила Булгакова была столь трудной?
Представляется, что дело не только в глубине булгаковского таланта, далеко не всем тогда понятного и не всеми принятого, но и в том особом положении, которое занимал автор “Мастера и Маргариты” в отечественной литературе его времени. Впоследствии некоторые исследователи думали сделать Булгакову комплимент, говоря, что он учился у Б. Пильняка (которого, кстати, на самом деле считал писателем косноязычным, не русским), а в таланте своем равен В. Катаеву, М. Зощенко и Ю. Олеше. Нисколько не желая умалить значение этих талантливых писателей, подчеркнем тем не менее, что Михаил Булгаков был человеком другого поколения и иных культурных корней, он лучше видел необходимость преемственности в судьбах страны, ее великой культуры, творческой интеллигенции.
В беллетризованных и оттого субъективных мемуарах Валентина Катаева это очевидное несходство воззрений и талантов отмечено с достаточной ясностью и подчеркнуто самим тоном рассказчика: “Синеглазый… был весьма консервативен, глубоко уважал все признанные дореволюционные авторитеты, терпеть не мог Командора (Маяковского), Мейерхольда и Татлина и никогда не позволял себе… “колебать мировые струны”. А мы эти самые мировые струны колебали беспрерывно, низвергали авторитеты, не считались ни с какими общепринятыми истинами, что весьма коробило Синеглазого…”1 В этой примечательной сравнительной характеристике есть не только похвала себе и своим “передовым” друзьям-экспериментаторам, но и упрек “консерватору” Булгакову, всегда отстаивавшему традиции русской классической литературы и с полным правом унаследовавшему эти нестареющие традиции. На одном публичном диспуте Булгаков сказал: “После Толстого нельзя жить и работать в литературе так, словно не было никакого Толстого… То, что было явление Льва Николаевича Толстого, обязывает каждого русского писателя после Толстого, независимо от размеров его таланта, быть беспощадно строгим к себе.
И к другим”2. Сейчас эти слова, полные уважения к великому писателю, звучат как очевидная истина. Но тогда они вызвали бурю возражений в среде молодых литераторов, не желавших считаться с традициями и авторитетами.
Вспомним, как описан писательский мир в “Театральном романе” и “Мастере и Маргарите” (где словцо “пилатчина” произведено по типу распространенного в критике той поры термина “булгаковщина”), и мы поймем, что среди писателей у Булгакова подлинных друзей было мало, хотя его высоко ценил Горький, поддерживали Вересаев и А. Фадеев.
В театральном мире ему не могли простить, что он стал первым советским драматургом, чья пьеса “Дни Турбиных” была поставлена в Московском Художественном театре и стала для этого театра новой “Чайкой”, возродила его. Не прибавил друзей и успех “Зойкиной квартиры”. Поклонники же “левого” авангардизма и псевдореволюционной догматики, ставшие мишенью блистательной и изящной булгаковской сатиры, приходили в ярость при одном напоминании о том, как метко был описан в одобренной Горьким повести “Роковые яйца” “Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при постановке пушкинского “Бориса Годунова”, когда обрушились трапеции с голыми боярами”.
Некоторые литераторы, всерьез считавшие бесформенность новой формой революционной литературы, говорили, что Булгаков – писатель слишком культурный, чванится своей интеллигентностью и мастерством.
Как видим, стрелы вражды и зависти летели в писателя со всех сторон. Друзья у него, повторяем, были, но их было мало, и большого влияния они не имели. И потому Булгаков всегда был благодарен за действенную поддержку и участие. “В половине января 1932 года…
Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение: пьесу “Дни Турбиных” возобновить. Для автора этой пьесы это значит, что ему – автору – возвращена часть его жизни”‘. Булгакову помогали театры, и прежде всего МХАТ, где он работал режиссером-ассистентом, и Большой театр, где писатель был с 1936 года литературным консультантом, даже кино, мюзик-холл и оперетта. И все же в тридцатые годы его писательская судьба была тяжела и полна ежедневной борьбы за существование.
Иногда эту судьбу называют трагической.
Однако вспомним, что тридцатые годы – пора расцвета писательского дарования Михаила Булгакова. Написаны блистательные, лучшие его произведения: биографический роман “Жизнь господина де Мольера”, драмы “Кабала святош” и “Последние дни” (“Пушкин”), “Театральный роман”, остроумнейшая комедия “Иван Васильевич” и, конечно же, “Мастер и Маргарита”, роман, принесший автору посмертную мировую славу.
О “Мастере и Маргарите” сказано много, а будет написано еще больше, и международная библиография работ о Булгакове, выпущенная в США в 1976 году, давно устарела. Существует множество толкований знаменитого романа, и в том числе режиссерами театра и кинематографа2. Работы эти, иногда, безусловно, интересные и полезные, не должны заслонять исторического смысла и назначения булгаковской книги.
Есть данные, что Булгаков не питал и малейшей надежды на напечатание своего романа, однако он оставил восемь капитальных его редакций, нуждающихся во внимательном сопоставлении, ибо некоторые неопубликованные сцены в своей художественной силе и глубине отнюдь не уступают окончательному варианту текста, а иногда и проясняют и дополняют его. Булгаков писал “Мастера и Маргариту” как исторически и психологически достоверную книгу о своем времени и его людях, и потому роман стал уникальным человеческим документом той примечательной эпохи. И в то же время это многосмысленное повествование обращено в будущее, является книгой на все времена, чему способствует ее высочайшая художественность. Есть основания предположить, что автор мало рассчитывал на понимание и признание его романа современниками.
Приведем одно только воспоминание об авторских чтениях глав “Мастера и Маргариты”: “Он (Булгаков.- В. С.) не искал советов и замечаний, но жадно и чутко ловил производимое впечатление… Я помню лица слушателей, выражение их глаз и отчетливое ощущение, будто хочется вскочить, броситься куда-то вперед, что-то догнать и в чем-то убедиться”‘.
Да, творческая мысль Михаила Булгакова опередила свое время, и по сей день нам приходится ее “догонять” и убеждаться в ее самобытности и глубине, что подтверждается и непрекращающимся потоком книг и статей о писателе.
Воспоминания о Михаиле Булгакове сохранили для нас облик человека подлинно интеллигентного, мужественного, полного сознания своего достоинства. “Мне помнится очень гармонично созданный природой человек – стройный, широкоплечий, выше среднего роста. Светлые волосы зачесаны назад, высокий лоб, серо-голубые глаза, хорошее, мужественное, выразительное лицо, привлекающее внимание”2,- говорила одна современница, знавшая Булгакова в тридцатые годы. И в так называемой “частной” жизни писатель отнюдь не был мрачным отшельником, он любил веселое общество друзей и очаровательных женщин, шумные застолья, домашние остроумные сценки и розыгрыши и терпеть не мог кухонного фрондерства, писательских кукишей в кармане, именуемых им “подкусыванием Советской власти под одеялом”3. При всей своей душевной ранимости Михаил Булгаков неизменно сохранял сдержанность, спокойную иронию, облик его был изящен и рыцарствен.
Он всегда был верен себе, своей судьбе, оставался русским писателем классической школы.
Сохранилась интереснейшая булгаковская мысль: “Мы должны оценить человека во всей совокупности его существа, человека как человека, даже если он грешен, несимпатичен, озлоблен или заносчив. Нужно искать сердцевину, самое глубокое средоточие человеческого в этом человеке”‘. Ведь это, в сущности, великий завет Достоевского, всей русской классической литературы от Пушкина до Чехова – “при полном реализме найти в человеке человека”. Михаил Булгаков всегда пребывал верен этому завету.
Именно таковы историческое назначение и смысл требовательного булгаковского гуманизма. Таковы итоги и уроки этой незаурядной и поучительной писательской судьбы.
Всеволод САХАРОВ
Источники:
- Михайл Булгаков. Белая гвардия. Мастер и маргарита.
Романы. / Издательство: Мастацкая лiтаратура. Минск. – 1988
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...