Взаимосвязь творчества Гоголя и Пушкина

И комедия Гоголя отзывается на “Евгения Онегина” так, как на литературную новость и принято отзываться: новинку подхватывают, из нее черпают те или иные характеры, слова и словечки. Ее переиначивают, а героя ее рядят в новые одеяния, ставят в новые положения. Намеки, отдельные штрихи, описания развивают, дополняют подробностями. Новинка, таким образом, начинает вторую жизнь.

И только что собранный в цельную, завершенную книгу “Евгений Онегин” вдруг отзывается в “Ревизоре”. Сам облик угрюмо легкомысленного героя комедии,

пасынка столицы Российской империи, претендующего на светский блеск, на изысканность, элегантность,- совершенно очевидная пародия на облик светского йапйу. Воспоминания его о столичной жизни, его пьяные грезы, уснащенные красочными подробностями великосветского быта, прямо, почти без изменений заимствованы из пушкинского романа, из описаний дня Онегина с утра и до вечера.

Хлестаков, как сказал бы современный нам школьник, “передирает” Пушкина; и если он, Хлестаков, то и дело превращается в развлекающегося и страдающего Онегина, то порой и в Онегине начинает проглядывать что-то от Хлестакова.

В опубликованной

недавно статье Валентина Непомнящего “Начало большого стихотворения” (“Вопросы литературы”, 2009, № 6) подробно анализируется одна только первая глава пушкинского романа. От большой и сложной проблемы иронии Пушкина, обращенной к индивидуализму как строю мышления и как образу жизни, историк литературы постепенно переходит к выявлению некоторых опорных мотивов романа. Он исследует перечни, перечисления, заполняющие главу, сообщающие ей многокрасочность, жизненную достоверность. И находит “центральный мотив, кристаллизующий и источающий поэтику перечня.

Этот мотив – стол”. По меткому замечанию историка литературы, для Онегина “весь мир просится на стол, взывает, чтобы им насладились”.

Итак, весь мир просится на стол. Стол в романе Пушкина – простейший, явный, наглядный признак сугубо потребительского восприятия мира: мир по логике индивидуалиста принадлежит ему и только ему. Мир как бы обязан поставлять ему свои дары, и они стекаются на обеденный стол Онегина отовсюду, со всей Европы. Но послушаем Хлестакова:

“Просто не говорите. На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз. Суп в! кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку – пар, которому подобного нельзя отыскать в природе”. Семисотрублевый арбуз…

Стол с кастрюлькой парижского супа, явно не похожего на тот суп, которым час тому назад Хлестакова из милости попотчевали в трактире: “…Что это за суп? … Никакого вкуса нет, только воняет… Боже мой, какой суп!..

Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супа. Какие-то перья плавают вместо масла…” (вообще с супами в городке дела обстоят как-то особенно скверно, и попечитель богоугодных заведений в виду появления ревизора трусовато лепечет: “Больным велено габерсуп давать, а у меня по всем коридорам несет такая капуста, что береги только нос”).

Но над зловонием местных супов, как звезда в тумане, вдруг восходит кастрюля супа, доставленного прямехонько с Елисейских полей. И возвышается она на столе Хлестакова, источая благоуханнейший пар. Боже ты мой, как сказал бы Гоголь, да этот стол переехал в грезы опьяненного Хлестакова прямо из реквизита его аристократического собрата; и кастрюлька с французским супом должна была бы найти свое место “меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым”. Географическая всемирность обеденного стола Онегина, конечно же, была замечена Гоголем..

Замечена и… спроецирована в мечты Хлестакова, который, может быть, роман Пушкина даже и полистал или, во всяком случае, слышал о нем: с Пушкиным-то он, по его увереньям, знаком; и в каком-то смысле он, вероятно, прав. А услышав о Пушкине и о его романе-новинке, Хлестаков не замедлил нарядить себя в одежды героя романа, явив, таким образом, какой-то оживший, жутковатый в своей воплощенности “читательский отклик” на историю дум и странствий первого из “лишних людей”, кои начали вскоре населять литературу.