Лирика Пушкина в представлении Гоголя

Лирика Пушкина в представлении Гоголя – это совершенно особый мир, не имеющий себе равного и поэзии. “Если должно сказать о тех достоинствах, которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от других поэтов, то они заключаются в чрезвычайной быстроте описаний и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет”.

Удивительно, как привязан был Гоголь к лирике Пушкина. “Его эпитет так отчетист и смел, что иногда один заменяет целое описание; кисть его летает. Его небольшая пьеса всегда стоит целой поэмы.

Вряд ли о ком из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина”.

Допушкинская поэзия представляется Гоголю устаревшей именно потому, что в ней мало простоты. Она слишком часто поднималась на котурны, впадая в утомительное красноречие. “Каскады красноречия” вызывали у Гоголя ироническую улыбку.

Он судил о поэзии, как человек, чей вкус уже искушен поэтическим опытом Пушкина. Здесь нет этого красноречия, “увлекающего только многословием, в котором каждая фраза петому только сильна, что соединяется с другими и оглушает падением

всей массы, но если отделить ее, она становится слабою и бессильною”.

Лирика Пушкина организована иначе. “Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия: никакого наружного блеска, все просто, все прилично, все исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг…”

Преодоление красноречия дает в результате пушкинскую лаконичность, признак истинной поэзии. У Пушкина, по словам Гоголя, “все лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия”. “Слов немного, но они так точны, что обозначают все” 16.

Любопытно, что в статье “Несколько слов о Пушкине” Гоголь не привел ни одной цитаты из Пушкина. Выбор стихотворных строк в статье всегда характеризует не только поэта, но и пишущего о нем. Гоголь как бы оставляет место для цитат, которые может выбрать каждый читатель его статьи по своему вкусу.

Но в одной из последних своих статей, написанных уже после смерти Пушкина, Гоголь привел одно стихотворение из лирики любимого им поэта, и оно оказалось вполне гоголевским, что свидетельствует об универсальности художественного мира Пушкина. Это стихотворение “Монастырь на Казбеке”: Далекий, вожделенный брег! Туда б, сказав прости ущелью, Подняться к вольной вышине!

Таким же манящим и “высоким брегом” была для Гоголя поэзия Пушкина на протяжении всей его жизни. Он готов был отречься от самого себя, когда им овладел духовный кризис и он впал в исключительную религиозность, готов был отречься от своих сочинений, но от Пушкина не отрекался никогда, несмотря на все увещевания отца Матвея. Поэзия Пушкина – это тема личная для Гоголя, во многом драматическая, связанная с его судьбой, с его творчеством от самого начала до конца его жизни.

Гоголь связывал с поэзией Пушкина великую перемену, которая произошла в русской литературе в 30-е годы. Вдруг почему-то стали для многих и прежде всего для Пушкина и идущего следом за ним Гоголя казаться устаревшими вымышленные романтические типы и картины.

“Никто не станет спорить, – пишет Гоголь, – что дикий горец в своем воинственном костюме, вольный, как водя, сам себе и судия и господин, гораздо ярче какого-нибудь заседателя…” Романтический герой “более поражает, сильнее возбуждает в нас участие”. И это несмотря на то, что он “Нарезал своего врага, притаясь в ущелье, или выжег целую деревню…”

Само это примечание, сделанное правды ради, доказывает, что взгляд на романтические характеры и сюжеты изменился. Появились некоторые достоверные подробности, которые меняли картину в целом. К тому же какой-нибудь “судья в истертом фраке, запачканном табаком”, если разобраться, нисколько не уступит “дикому горцу” в разбойничьих деяниях, если он “невинным образом, посредством справок и выправок, пустил по миру множество всякого рода крепостных и свободных душ” 18.

Тут уж не обойдешься одним романтизмом, нужны были какие-то другие способы изображения характеров и обстоятельств.

У Гоголя не было в распоряжении подходящего термина для обозначения нового образа мыслей, постепенно утверждавшегося в литературе. Но он яснее многих чувствовал, что в литературе происходит великая перемена. И началась она в произведениях Пушкина, в таких, например, как “Граф Нулин” или “Домик в Коломне”.

Еще в 1830 году Гоголь писал А. С. Данилевскому: “У Пушкина повесть, октавами писанная: “Кухарка”, в которой вся Коломна и петербургская природа живая…”. Это была, действительно, важная новость. Особенно для Гоголя.

Нужно было решиться и “предпочесть обыкновенное необыкновенному”. “То, что мы реже видим, – рассуждает Гоголь в статье о Пушкине, которая была вместе с тем и первым очерком реалистической поэтики, – всегда сильнее поражает наше воображение”.

Гоголь предугадал возможность упрощенного истолкования таких важных понятий, как обыденное и национальное. И сделал очень важную оговорку, которую впоследствии целиком принял Белинский. “Истинная национальность состоит не в описании сарафана, – пишет Гоголь, – но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами”.

Гоголь размышлял о поэзии и писал как поэт. Эта статья была еще одним подтверждением глубокой мысли Пушкина о том, что его слава в России основана на бессмертии самой поэзии: “И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит”.