Венецианские мотивы в русской поэзии XIX века
Венецианские мотивы в русской поэзии XIX века
Есть чудесный город на нашей планете, где вместо широких проспектов, пышных бульваров, длинных улиц и кривых переулков течет вода широкими и узкими рукавами-каналами. По краям этих каналов возвышаются невероятной красоты здания и дворцы с резными окнами-арками. Палящее солнце, бесконечные мосты и мостики, невероятное разнообразие архитектурных стилей, многолюдные площади, карнавальные маски, манящие сувенирные лавки, бесстрашные голуби – от всего этого дух захватывает.
Здесь не бывает
Когда же солнце гаснет, легкий ночной бриз приносит с моря солоноватый запах моря, смешанный с подгнившим запахом застоявшихся
Крылатые львы внимательно следят из-за каждого угла за нарушителем спокойствия, издавая иногда предупреждающий рык, напоминающий вой ветра. Редкие прохожие тенями скользят по тротуарам-набережным. А лодка все дальше и дальше плывет меж двух небес – теперь темных и звездных – вдаль, откуда доносится ветер подлунных морей…
Сегодня этот текст уже ни для кого, вероятно, не может стать загадкой, так как место, изображенное в нем, узнаваемо по первым же строкам. Узнаваемо, потому что ключевые слова этого художественного описания взяты из особого Сверхтекста О Венеции. Имя Венеция имеет особый семантический ореол. “Морская красавица”, “золотая голубятня”, “резные каменья”, “крылатые львы” – эти и другие ассоциации как бы извлечены из текстов о Венеции, точнее из единого венецианского текста
Формирование “венецианского текста” в русской литературе определяется рядом причин.
Во-первых, в течение трех с лишним веков Венеция является одним из самых притягательных мест Европы. Здесь дело не только в красоте: сильное влияние на всех, кто соприкоснулся с Венецией, оказывала и по сей день оказывает ее “инакость” по отношению к окружающему миру. Инакость Венеции проявляется во всем: в облике, в характере жизни и духе города, в специфике включения человека в его пространство (как наяву, так и в мечте). Для русских писателей эта Инакость Венеции оборачивалась сильнейшей тягой к ней как к грезе, мечте, земному раю.
Неслучайно русская литературная венециана XIX века рождалась вне эмпирического соприкосновения с водным городом. Венеция первых десятилетий XIX века – это чистая идея, чистый образ, выраженная в поэтическом слове мечта, для одних – нереализуемая, для других – с надеждой на осуществление.
Во-вторых, не меньшую, а возможно, даже большую притягательность порождала и рождает до сих пор открыто явленная “женская” природа Венеции. В этом смысле не случайны ее многочисленные женские персонификации как в живописи, так и в литературе. Все это представляет особую ценность для русского сознания, в системе которого ось Петербург-Венеция создает определенную устойчивость и сбалансированность начал.
О “мужской” природе Петербурга говорит многое. Сам акт его рождения фактически и мистически связан с мужскими волевыми проявлениями, что подхватывает, утверждает и развивает затем русская литература. В противоположность этому сюжет рождения Венеции из вод, многократно воспроизведенный в художественных произведениях, и само пребывание ее в водах как соприродной ей среде ясно указывают на преобладание в ней “женского”.
Закономерным в этом контексте представляется тот факт, что воды, враждующие с Петербургом, живут с Венецией в любовной близости, в результате чего два города оказываются отмечены противонаправленными тенденциями с доминированием Эсхатологического мифа для Петербурга и Креативного – для Венеции.
В-третьих, Петербург, несмотря на официальное добавление к его имени приставки Санкт – , и в истории, и в сознании людей более соотносится не с апостолом Петром, а с выдающимся, но земным строителем своим Петром I. Следующая отсюда череда замещений приводит не только к десакрализации Петербурга, но и к объявлению его антихристовым городом. В Венеции, при всей значимости творческого порыва земных строителей города, их труд и вдохновение оказываются вторичными и производными от божественного промысла, выраженного в предсказании, сообщенном святому Марку. В результате Петербург остается, по сути дела, без небесного покровителя, а Венеция поклонялась и поклоняется своему святому патрону, оберегающему ее.
Воды в этом случае подчинены высшей воле и даруют камню если не вечность, то долгожительство.
Из всего сказанного следует, что Петербургский и венецианский тексты русской литературы, в чем-то перекликаясь, в чем-то решительно расходясь, должны взаимно дополнять друг друга. И это в значительной мере подтверждается всем строем русской литературной венецианы.
Современные исследователи-литературоведы (Н.
С. Меднис и В. Лосев) предлагают вести летопись русской литературной венецианы с ХVIII века, так как она уже заявила о себе как о явлении эстетическом (появились первые интересные путевые заметки и письма, повести и стихотворения, в которых русский читатель получил возможность познакомиться с Водной красавицей ). Однако в целом русская литературная венециана XVIII века была еще бедна произведениями, и, что особенно важно, “она практически не касалась венецианской метафизики, позднее организующей венецианский текст русской литературы” . Вот почему стоит начать разговор о первой странице венецианского текста русской литературы с поэзии первых десятилетий XIX века.
Одной из важных точек отсчета станет здесь стихотворение И. Козлова “Венецианская ночь” (1825). Ко времени создания этого стихотворения поэт был уже тяжело болен, слеп, и возможность реальной встречи с Венецией была для него практически исключена. Но чем более погружался поэт в стесненный мир тьмы, тем сильнее было в нем стремление мысленно раздвинуть пространственные границы, вообразить удаленные края, увидеть свет глазами своих друзей.
Слепота развила в нем энергию пространственного мышления, и в поэзии он легко перемещается из одной географической точки в другую. В большом и малом ему важно отметить пространственные ориентиры, поэтому те пейзажные детали, которые у других поэтов – лишь образные клише, для И. Козлова полны выразительности.
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной;
Отражен волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистый
От зеленых берегов.
Свод лазурный, томный ропот
Чуть дробимыя волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны,
Упоенья аромата
И цветов, и свежих трав,
И вдали напев Торквата
Гармонических октав –
Все вливает тайно радость,
Чувствам снится дивный мир,
Сердце бьется, мчится младость
На любви весенний пир;
По водам скользят гондолы,
Искры брызжут под веслом,
Звуки нежной баркаролы
Веют легким ветерком.
Поэтический образ Венеции был для И. Козлова знаком, за которым стояли зримые картины, и потому его тяга к мечтам, снам, виденьям здесь не просто дань поэтическим традициям, но действительная и необходимая компенсация ограниченного контакта с миром. По этой же причине описание воображаемых далеких земель и городов, где он никогда не был, становятся символическими, их элементы продолжают жить уже вне творчества поэта. Вот почему стихотворение “Венецианская ночь” стало и поэтической формулой Венеции, и отправной точкой в развитии русской венецианы.
Не имели реальных оснований и венецианские пейзажи А. С. Пушкина (как известно, поэт не был за границей). Он так же мечтает увидеть Италию и Венецию, поэтически выразив свои устремления в первой главе романа ” Евгений Онегин“.
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!
Адриатические волны,
О Брента! Нет, увижу вас,
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свой для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
А. С. Пушкин создает свою систему знаков водного города, закладывая тем самым фундамент художественного пласта венецианского текста русской литературы. Исходный перечень языковых элементов включает отныне образы Венецианской ночи, Адриатики, Бренты, Возлюбленной-венецианки, Плывущей гондолы и Поющего Торкватовы октавы певца-гондольера.
В 1826 году к разработке венецианской тематики подключается также не видевший Венеции В. И. Туманский. Он перевел с французского языка “венецианскую” элегию Андре Шенье, назвав свой вольный перевод “Гондольер и поэт”. Эту же элегию в 1827 году перевели и Пушкин, и Козлов.
Почему же элегия “Prиs des bords oщ Venisе est reine de la mer…” (“У берегов, где Венеция царит над морем…” – Франц.) Андре-Мари Шенье, впервые опубликованная в 1826 году в журнале “Мегcure du XIX siecle”, оказалась столь популярной? И почему переводы ее больше похожи на вольные переложения?
Заглянем в подстрочник.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...