Сочинение: шариков человек или животное? ( Повесть булгакова собачье сердце )
В повести “Собачье сердце” М. Булгаков поднимает важные нравственные и общественные вопросы, один из которых – может ли в обществе жить человек с собачьим сердцем? В начале повести мы видим Шарика – бездомного, вечно голодного и холодного пса, бродящего по подворотням в поисках пищи. Его глазами читатель представляет не парадную, а серую, промозглую, неуютную Москву двадцатых годов.
Мы проникаемся искренним сочувствием к бедняге, никогда не знавшему ласки и тепла.
Исповедь Шарика печальна: “Не били вас сапогом? Били. Кирпичом
Кушано достаточно. Все испытал, с судьбою своей мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас”.
Это было умное, благородное, доброжелательное, безобидное животное. Шарик по-собачьи жалел секретаршу, оказавшуюся на морозе в тонких чулках, зная о ее “копеечной” жизни.
Он любил и уважал профессора Преображенского не только за теплое, уютное жилье и вкусную пищу. Пес наблюдал, как выглядит Филипп Филиппович, как работает, как к нему относятся другие люди. Понимал, что это состоятельный господин, уважаемая личность.
Кроме
В Шарикове изначально проявлялась неспособность сочувствовать чужой беде и чувство благодарности за добро, а самое низменное и пошлое, что запечатлелось в его памяти и досталось по наследству от алкоголика Клима Чугункина. Неслучайно автор включает в повествование краткую характеристику этого персонажа. В дневнике Борменталя читаем: “Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет, холост.
Беспартийный, сочувствующий. Судился три раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз происхождение спасло, в третий раз – условно каторга на 15 лет. Кражи. Профессия – игра на балалайке по трактирам”.
Речь Шарикова после операции пестрит вульгарными выражениями (“В очередь, сукины Дети, в очередь”, “подлец”). Внешне он так же неприятен: “Человек маленького роста и небритой наружности…
С мутноватыми глазками”, “На шее у него был повязан ядовито-небесного цвета галстук с фальшивой рубиновой булавкой”.
Все попытки привить Шарикову хотя бы первичные навыки культурного поведения и общения дают отрицательный результат.
Зато влияние домкома Швондера, который не отягощает “нового человека” никакими культурными программами, кроме революционной – кто был ничем, тот станет всем, – очень эффективно. Это его словами говорит Шариков: “Где уж! Мы в университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат с ваннами не жили.
Только теперь пора бы это оставить…
Каждый имеет свое право”. Шариков понял, что он “труженик”, потому что не непман и не профессор, живущий в семи комнатах и имеющий сорок пар штанов.
“Труженик”, потому что у него нет собственности. Он быстро научился требовать, не испытывая никакого стыда и смущения перед Преображенским.
Шариков почуял, что на профессора можно давить, заявлять право на имя, на документы, жилплощадь. А на каком основании?
На основании новой идеологии, провозгласившей главенство пролетариата, – в большей степени людей недалеких, не знающих, что делать с полученной властью. Шариков – гиперболизированное, изуродованное отражение “трудового элемента”.
Парадоксально выглядит ситуация, когда Шариков гордо отстаивал свое гражданское право иметь имя и документы, а мгновение спустя, устроив в квартире потоп из-за кошки, испугался, как жалкое животное.