Шариков и Шарик (по повести М. А. Булгакова “Собачье сердце”)

В повести “Собачье сердце” М. Булгаков поднимает важные нравственные и общественные вопросы, один из которых – может ли в обществе жить человек с собачьим сердцем?
В начале повести мы видим Шарика – бездомного, вечно голодного и холодного пса, бродящего по подворотням в поисках пищи. Его глазами читатель представляет не парадную, а серую, промозглую, неуютную Москву двадцатых годов. Мы проникаемся искренним сочувствием к бедняге, никогда не знавшему ласки и тепла.
Исповедь Шарика печальна: “Не били вас сапогом? Били. Кирпичом

по ребрам получали?

Кушано достаточно. Все испытал, с судьбою своей мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас”. Это было умное, благородное, доброжелательное, безобидное животное.

Шарик по-собачьи жалел секретаршу, оказавшуюся на морозе в тонких чулках, зная о ее “копеечной” жизни. Он любил и уважал профессора Преображенского не только за теплое, уютное жилье и вкусную пищу. Пес наблюдал, как выглядит Филипп Филиппович, как работает, как к нему относятся другие люди. Понимал, что это состоятельный господин, уважаемая личность.

Кроме

того, он добрый.
Казалось бы, в процессе очеловечевания Шарик должен стать человечней, но на самом деле получилось обратное. В Шарикове изначально проявлялась неспособность сочувствовать чужой беде и чувство благодарности за добро, а самое низменное и пошлое, что запечатлелось в его памяти и досталось по наследству от алкоголика Клима Чугункина.
Неслучайно автор включает в повествование краткую характеристику этого персонажа. В дневнике Борменталя читаем: “Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет, холост. Беспартийный, сочувствующий. Судился три раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз происхождение спасло, в третий раз – условно каторга на 15 лет.

Кражи. Профессия – игра на балалайке по трактирам”.
Речь Шарикова после операции пестрит вульгарными выражениями (“В очередь, сукины дети, в очередь”, “подлец”). Внешне он так же неприятен: “Человек маленького роста и небритой наружности… с мутноватыми глазками”, “На шее у него был повязан ядовито-небесного цвета галстук с фальшивой рубиновой булавкой”.
Все попытки привить Шарикову хотя бы первичные навыки культурного поведения и общения дают отрицательный результат. Зато влияние домкома Швондера, который не отягощает “нового человека” никакими культурными программами, кроме революционной – кто был ничем, тот станет всем, – очень эффективно. Это его словами говорит Шариков: “Где уж! Мы в университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат с ваннами не жили.

Только теперь пора бы это оставить… Каждый имеет свое право”.
Шариков понял, что он “труженик”, потому что не непман и не профессор, живущий в семи комнатах и имеющий сорок пар штанов. “Труженик”, потому что у него нет собственности. Он быстро научился требовать, не испытывая никакого стыда и смущения перед Преображенским.
Шариков почуял, что на профессора можно давить, заявлять право на имя, на документы, жилплощадь. А на каком основании? На основании новой идеологии, провозгласившей главенство пролетариата, – в большей степени людей недалеких, не знающих, что делать с полученной властью.

Шариков – гиперболизированное, изуродованное отражение “трудового элемента”.
Парадоксально выглядит ситуация, когда Шариков гордо отстаивал свое гражданское право иметь имя и документы, а мгновение спустя, устроив в квартире потоп из-за кошки, испугался, как жалкое животное.
Швондер борется за душу Шарикова, прививая ему нахрапистость, высокомерие к культуре: “Хочу мять цветы – и буду, хочу мочиться мимо унитаза – мое право, хочу сделать политическую карьеру в государстве Швондеров – потесню кого-нибудь и сделаю”. Вот плоды революционного “окультуривания” масс. Булгаков солидарен с Борменталем: “Вот, доктор, что получается, когда исследователь, вместо того, чтобы идти параллельно с природой, форсирует вопрос и поднимает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей”.
В Шарикове с каждым днем растет фантастическая наглость. Он неуважительно обращался с профессором, фамильярно называл его “папашей”. Для него не существовало такого понятия, как чувство собственного достоинства. Этот человек считал, что профессор обязан его обеспечивать.

В конце концов, Шариков стал опасен для жизни. Преображенский решает исправить свою ошибку: Шариков снова становится добрым, безобидным псом Шариком. Его монологом заканчивается произведение: “Прописался я здесь…”.
Шарик-рассказчик, безусловно, стоит на более низкой ступени, чем профессор Преображенский и Борменталь, но его уровень развития гораздо выше Швондера и Шарикова. Такое промежуточное положение Шарика-собаки в произведении подчеркивает драматическое положение человека, стоящего перед выбором – либо следовать законам естественной социальной и духовной эволюции, либо пойти по пути нравственной деградации. Шариков, возможно, не имел такого выбора.

Он – человек “искусственный”, имеющий наследственность собаки и пролетария. Но такой выбор был у всего общества, и только от человека зависело, какой путь он изберет.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Шариков и Шарик (по повести М. А. Булгакова “Собачье сердце”)