Описание образа Алеши Карамазова

Обратимся к Алеше. Сближение Алеши – чистого и целомудренного, кроткого и доброго юноши – с его отцом кажется сразу натянутым и фальшивым. Однако при ближайшем рассмотрении это первое впечатление совершенно рассеивается.

Сам Алеша говорит о себе: “Знаю только, что и сам я Карамазов”. Правда, в нем совершенно отсутствует эмпирическая возбужденность пола; когда он даже пошел к Грушеньке “со злым желанием”, то это имело за собой “бунт” его потрясенной души против Бога, а не игру пола в нем. “Карамазовщина” в Алеше

не уходила в эмпирический пол – и была здесь в нем какая-то особая психическая преграда, в возникновении которой играло существенную роль отвращение к разнузданности, которой он нагляделся в самые ранние годы. “Явясь на двадцатом году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни было. Казалось даже, он все допускал…

Этот “дар неосуждения” – признак большого ума и большой глубины душевной, – казалось бы, означал в Алеше в данном случае некую “сексуальную анестезию”, нечувствительность

к раздражениям пола.
Но вот свидетельство иное, говорящее о его чувствительности (хотя и в негативных формах). В нем была “дикая, исступленная стыдливость и целомудренность – он не мог слышать известных слов и известных разговоров о женщинах”. Эта “исступленная” чувствительность свидетельствует не о сексуальной анестезии, а лишь об отталкивании от пошлости: отталкивание потому и было, что “чувствительность” в Алеше не исчезла.
В Алеше, как и его братьях, была чрезвычайная жажда жизни. Он согласен с Иваном, что жизнь надо любить “больше ее смысла”. Будучи “ровным и ясным”, он любил, однако, “задумываться” и как бы отъединялся. Душа его от бесконечности эстетической (в которой утопал Митя), от бесконечности идейной (в плену которой пребывал Иван) уходила в бесконечность мистической жизни, во внутреннюю жизнь.

Приехав к отцу, он поступил послушником к старцу Зосиме, жизнь с которым наполняла его всецело. Вся его “карамазовщина” могла бы уйти в эту внутреннюю жизнь; как говорит Достоевский, в сердце Алеши “все последнее время развивался какой-то глубокий, пламенный внутренний восторг”.
Но старец не благословил его оставаться в монастыре и велел ему после его смерти вернуться в мир – и, конечно, был прав. В Алеше “карамазовщина” уходила в процессе сублимации в высшую жизнь, но сама по себе, до сублимации, она была подлинной “карамазовской” силой – “земляной и неистовой” (слова как раз Алеши). Даже будучи в монастыре, Алеша жил миром – в старце он видел “силу обновления” мира. Он сорвался с этой утопии, в нем заколебалась (после смерти старца) его вера в мир, т. е. в возможность его обновления, и он чуть-чуть не погубил души своей.

И это значит, что сила карамазовская связывала его с миром даже в его внутренней жизни, – отсюда объясняется вся замечательная заключительная в первом томе сцена, когда, после посещения Грушеньки, Алеша вернулся ко гробу старца. В нем уже тогда вернулась вера в мир, в его преображение (без чего и самая вера в Бога не могла в нем устоять – в чем он так близок к Ивану): “Ты мою душу восстановила”, – говорит он Грушеньке. Но у гроба старца в его сердце окончательно восторжествовала вера в мир, и он, выйдя из келий, пал на землю и стал ее целовать, “плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее”.
Этот возврат к земле был не простым восстановлением в нем веры в возможность обновления – здесь для него уже по-новому открывался путь освящения и преображения карамазовщины. Он не мог бы отречься от нее, ибо это была природа его, и если бы не нашел он вновь веры в возможность освящения карамазовщины, перед ним неизбежно открывался бы путь “инфернальное™”. В сущности, та же тема мучит и Ивана, только Иван не может принять мира и не верит в возможность его преображения; Алеша же верил и раньше, а теперь вновь вернулся к этой вере после путешествия своего к Грушеньке.
Достоевский не раз отмечает, что перед Алешей все время открыты бездны “инфернальное”. “Я не от твоих речей покраснел и не за твои дела, – говорит он Мите при первой беседе с ним, – а за то, что я то же самое, что ты”. “Ты-то? – возражает ему Митя, – ну, хватил немного далеко”. “Нет, недалеко, – с жаром проговорил Алеша (видимо, эта мысль давно уже в нем была). – Все одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху… Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равно ступит непременно и на верхнюю”.
Когда Ракитин ведет свои злые речи о Мите и о его сладострастии и говорит, что он не может оторваться от Грушеньки, “хотя бы ее и презирал”, то Алеша говорит: “Я это понимаю”, на что Ракитин замечает: “Ты это нечаянно брякнул, это вырвалось – но тем драгоценнее признание: стало быть, тебе уже знакомая тема, об этом уж думал, о сладострастьи-то! Ах ты, девственник! Ты, Алеша, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня и черт знает о чем ты уже не думал, черт знает что уже тебе известно. Девственник, а уж такую глубину прошел, – тебя давно наблюдаю.

Ты сам Карамазов, Карамазов вполне. По отцу сладострастник, по матери юродивый…” Эта тирада Ракитина, злая и нарочито заостренная, верна все же в том, что Алеша – настоящий Карамазов. В том-то и тема Алеши, как его выставляет Достоевский, что в Алеше карамазовщина, после искушений и падений (а визит к Грушеньке был для Алеши падением), открывается как сила для преображения и обновления.

Потому-то и сказано в сцене с целованием земли, что Алеша “пал на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом”. К трудовой борьбе, как пути преображения “огромной силы, ушедшей в мерзость”, призывал еще Шатов Ставрогина, идо если карамазовщина не уходит в борьбу за духовную жизнь, она неизбежно уходит в мерзость. Карамазовщина – сила страшная, но и творческая, могущая создать Федора Павловича, но и Алешу.
Вся семья Карамазовых едина в том, что она богата этой страшной силой, и основное художественное и философское открытие Достоевского заключается как раз в том, что в основе этой силы лежит пол как начало метафизическое. Устроение пола, сублимация энергии пола в высшее творчество необходимы, чтобы не впасть в “мерзость”; но эта сублимация встречает на своем пути те трудности, в которых запутался Иван. Силой преображения карамазовщина может стать лишь при приятии мира и вере в возможность его обновления – лишь тогда происходит освящение и преображение самой карамазовщины. В этой концепции – последней, которую оставил нам Достоевский в своих размышлениях о путях обновления мира, – элементы утопии сплетаются с подлинным учением христианства.

Но все же немало осталось здесь и недосказанного…