Анализ стихотворения “Вчерашний день, часу в шестом…” Некрасова Н. А

При жизни поэта стихотворение “Вчерашний день, часу в шестом…” не публиковалось. В 70-х гг. Некрасов будто бы нашел лоскуток бумаги, исписанный карандашом, и смог разобрать лишь два четверостишия.

Он по памяти датировал свой текст 1848 г. Получается, что перед нами отрывок, хотя выглядит он как законченное, связное целое. Нет ли здесь какой-то путаницы или дезинформации?
У этого крайне загадочного, как мы убедимся, стихотворения нет названия, поэтому его называют по первой строке. Так что же случилось вчера в предвечерний час?
Вчерашний

день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Сенная площадь в Петербурге – торговая. Там торговали сеном (отсюда название) и подвергали публичным телесным наказаниям обвиненных в воровстве, мошенничестве и пр. Это называлось торговыми казнями. Но такое продолжалось до 1845 г., а потом кнут был запрещен как слишком жестокая мера: кнутом человека, а тем более женщину, можно было убить с третьего удара, переломив хребет!

Так что в 1848 г. Некрасов едва ли мог видеть описанное им: скорее всего это фантазия, а не конкретная зарисовка реального эпизода. Образность

стихотворения – символическая, это касается и кнута, и избиваемой страдалицы.
Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: “Гляди!
Сестра твоя родная!”
Кнут – символ самодержавно-крепостнической России, если смотреть на нее с позиций свободолюбия и революционности. Карамзинскую “Историю государства Российского” и гоголевские “Выбранные места из переписки с друзьями” Пушкин и Белинский критиковали соответственно за то, что в этих сочинениях, проникнутых духом монархизма и православия, авторы выступили как поборники кнута. Полежаеву принадлежат следующие стихи: “В России чтут / Царя и кнут. / В ней царь с кнутом, / Как поп с крестом”.

К этому образу-символу нередко обращалась вольная русская поэзия. И только ли русская? Немецкий поэт Гейне в одном из своих стихотворений размышляет, в какую бы страну ему, эмигранту, податься.

Поехал бы, пожалуй, в Россию, но там лютые морозы и кнут (die Knute, совсем как по-русски!), так что кнут остается символом России и в глазах поэта-европейца.
Истязаемая крестьянка – родная сестра Музы. Если понять эти слова буквально, то она тоже Муза, принявшая образ русской крестьянки. Согласно древнегреческой мифологии, Музы – родные сестры, дочери Зевса, покровительницы поэзии, искусств и наук. В русской поэзии издавна сложилась традиция обращения к Музе, которая является поэту, вдохновляет его, побуждает к творчеству.

Некрасовская Муза молчит под бичом. Молчит и ее родная сестра. В этом есть нечто необычное.

Ведь не поэт ей, а она ему должна была бы показать и объяснить происходящее, и тогда стихотворение могло бы закончиться так: “И Муза мне рекла: “Гляди – Сестра моя родная”…”.
Но нет, Муза безмолвствует. А ее мученица-сестра молча умрет под кнутом. Почему мы так уверены, что умрет?

Потому что в другом некрасовском стихотворении об этом прямо сказано: “…свой венец терновый приняла, / Не дрогнув, обесславленная Муза / И под кнутом без звука умерла”. И перед самой смертью поэт еще раз вспомнит свою “кнутом иссеченную Музу”. Это последняя написанная умирающим строка. Образ, как видите, вполне узнаваемый.

Он взят из анализируемого стихотворения, написанного якобы в 1848 г. Потому и необходимо именно буквальное прочтение: родная сестра Музы – значит, тоже Муза. Такова, в сущности, предсмертная воля поэта, и она выражена со всей определенностью.
Сестра погибшей продолжала посещать Некрасова – “присмиревшая”, молчаливая, один раз “прибрела на костылях”. Он ее “неохотно ласкал” (посвящение к поэме “Мороз, Красный нос”), когда же она все-таки оживлялась и раззадоривалась, осаживал: “Замолкни, Муза мести и печали!”, “Угомонись, моя Муза задорная!”
Столь непростые и необычные отношения сложились у поэта с Музой. Но здесь стоило бы уточнить: не у поэта Некрасова, а у его лирического героя. В самом деле, “зашел я на Сенную” – кто это “я”? Реальный Николай Алексеевич не мог зайти на Сенную в сопровождении мифологического персонажа – Музы, да и на Сенной не могли бить кнутом Музу.

Все выдумано, в том числе и “я”.
Некрасовское стихотворение написано ямбом, нечетные строки четырехстопные мужские, четные – трехстопные женские. Это один из стихотворных размеров, к которым охотно прибегают сочинители романтических баллад; в частности, данный размер использован в балладах Жуковского “Громобой” и “Вадим”. Вот две строфы из “Громобоя”: “Чудовищ адских грозный сонм; / Бегут, гремят цепями, / И стали грешника кругом / С разверстыми когтями. /Сошлись… призывный слышу клич… / Их челюсти зияют: / Смола клокочет, свищет бич… / Оковы разжигают”.
Знакомый ритм, и также свищет бич, и вершится страшная казнь. Настоящая романтическая баллада призвана попугать читателя чем-то небывалым, фантастическим, жутким. Но неужели некрасовское стихотворение – тоже баллада?

Непохоже, слишком мал объем. Однако если поверить Некрасову, что оно лишь отрывок из более крупного целого, до нас не дошедшего, то легко себе представить, что это была баллада о казненной на Сенной площади Музе, казненной на глазах своей безмолвной сестры и не проронившей ни звука перед мучительной смертью. К тому же балладная традиция в некрасовской поэзии не исчерпывается данным стихотворением (см. далее анализ “Железной дороги”).