«Плавание» Шарля Бодлера: последнее романтическое путешествие
В «Цветах зла» Шарля Бодлера каждое стихотворение воспринимается как глава единой поэмы. Но одно среди них — «Плавание» — стоит особняком: последнее и притом самое большое стихотворение «Цветов зла», оно становится поэмой в поэме и эпилогом ко всему сборнику. Уже в названии стихотворения скрыто грандиозное обобщение: «плавание» — это путь человека и человечества; пространство «плавания» — весь мир, время — вся мировая история.
А еще название подсказывает смелые литературные аналогии: «Плавание»
Ты же скажи откровенно, чтоб мог я всю истину ведать,
Где по морям ты скитался? Каких человеков ты земли
Видел? Светлонаселенные их города опиши нам…
(Перевод В. А. Жуковского)
Кроме
Цирцея в «Плавании» символизирует «низкий» быт, усыпляющий в человеке человеческое начало и отдающий его в рабство скотским инстинктам, — вот от каких снов спасаются «пловцы».
В Цирцеиных садах дабы не стать скотами,
Плывут, плывут, плывут в оцепененье чувств…
(Перевод М. Цветаевой)
А лотофаги сулят забвенье земных горестей и забот, вечный сон, освобождающий от цепей быта, — дары, роднящие страну лотоса с подземным Аидом, к границам которого подходил Одиссей в XI песни гомеровской поэмы.
Бодлер обращается к сюжету «Одиссеи», чтобы переиначить его. Герой Гомера рассказывает на пиру у феаков о своих приключениях, перед тем как достичь своей цели — родной, привычной Итаки. В «Плавании» же путешественников привлекает не Итака, а Икария — страна-утопия, недостижимая цель; и описание странствий предваряет не возвращение домой, а снова путь куда-то вдаль, последнюю попытку найти волшебную страну — в «неведомой глуби» смерти. Можно сделать вывод, что «Плавание» Бодлера — Роман (бессмертное произведение)тическая «одиссея» .
Роман (бессмертное произведение)тики всегда стремились в неопределенное «туда» («dahin», «far away» — ключевые слова соответственно немецкого и английского романтизма). Но бодлеровские «пловцы» — уже не те романтические герои, что в начале XIX века радостно устремлялись в погоню за мечтой. Чем чаще по ходу стихотворения мелькают синонимы земного рая — «Икария», «Эльдорадо», «Эдем», тем призрачнее становится цель.
Действительно ли странники плывут в обетованную землю или только блуждают в собственных фантазиях, переходя от одной иллюзии к другой? Что ими движет — вера или сомнение, «идея-страсть» или игра? Уже неясно.
О, странная игра с подвижною мишенью!
Не будучи нигде, цель может быть — везде!
Игра, где человек охотится за тенью,
За призраком ладьи на призрачной воде…
А не лучше ли и вовсе плыть без цели? Возможно, что и так:
Но истые пловцы — те, кто плывут без цели:
Плывущие, чтоб плыть! Глотатели широт,
Что каждую зарю справляют новоселье
И даже в смертный час еще твердят: — Вперед!
Да и вообще — стоит ли плыть? Ведь тот, кто плывет, теряет способность мечтать, учась воспринимать все многообразие мира как всегда и везде одну и ту же «комедию греха»; а тот, кто мечтает, не отходя от стола (как отрок, разглядывающий карту), — обретает безмерный мир иллюзии.
Что находит ищущий в «Плавании» Бодлера? Сначала — ужас безумия.
О ужас! Мы шарам катящимся подобны,
Крутящимся волчкам! И в снах ночной поры
Нас Лихорадка бьет, как тот Архангел злобный,
Невидимым бичом стегающий миры.
Затем — скуку без исхода:
Бесплодна и горька наука дальних странствий.
Сегодня, как вчера, до гробовой доски —
Все наше же лицо встречает нас в пространстве:
Оазис ужаса в песчаности тоски.
Наконец, «глотатель широт» превращается в Вечного Жида, обреченного на бесконечные и бесплодные скитания. Выходит, что «Плавание» — Роман (бессмертное произведение)тическая «одиссея», потерявшая цель, запутавшаяся и заблудившаяся, а «пловец» — Последний романтик, переживший крах идеалов романтизма, но так и не нашедший им замены. Из всех грез и мечтаний у лирического героя стихотворения остается только идея Смерти — и он вкладывает в порыв к ней весь свой пыл.
Смерть теперь единственное прибежище романтика — одновременно и Икария (соблазняющая «нездешней речи нектаром»), и Итака (зовущая «плыть к своей Электре» — то есть к верной сестре, ждущей его родной душе).
Таков итог романтической «одиссеи», но смысл «Плавания» не сводится к этому итогу — слишком бурная страсть вложена в стихи. Эту страсть почувствовала и с блеском сумела передать Марина Цветаева, переведшая «Плавание» за год до смерти, в 1940 году. Цветаева открыла как-то свой переводческий секрет, признавшись, что начинает работу с «лучших основных строк»; их она старается переводить как можно ближе к оригиналу.
Такими ключевыми строками становятся для Цветаевой именно самые страстные, самые яростные из них, такие как — «Оазис ужаса в песчаности тоски».
Вслед за В. Вс. Ивановым сравним два перевода первых двух строф. Вот перевод Василия Комаровского:
Мир прежде был велик — как эта жажда знанья,
Когда так молода еще была мечта.
Он был необозрим в надеждах ожиданья!
И в памяти моей — какая нищета!
Мы сели на корабль озлобленной гурьбою,
И с горечью страстей, и с пламенем в мозгах,
Наш взор приворожен к размерному прибою,
Бессмертные — плывем. И тесно в берегах.
Главный недостаток перевода — размывание парадоксально-афористических строк, замыкающих строфы. Так, пытаясь передать строку «Bercant notre infini sur le fini des mers» («Качая нашу беспредельность на предельности морей»), Комаровский не только далеко уходит от оригинала, но и впадает в «темный», напыщенный слог. Цветаева же переводит эту строку чуть ли не с буквальной точностью: «…и происходит встреча // Безмерности мечты с предельностью морей». Так же — едва ли не слово в слово — звучат в цветаевском переводе завершающие строки первой строфы «Плавания»:
Ah! que le monde est grand a la clarte des lampes!
Aux yeux du souvenir que le monde est petit!
(О! Как велик этот мир в лучах лампы!
В глазах памяти как мир мал!)
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах как бесконечно мал!
Будучи максимально точной в переводе опорных строк, Цветаева позволяет себе интерпретировать Бодлера в духе собственной поэтики. Но и здесь она верна духу оригинала: Анжанбеманы (моменты несовпадения синтаксической и ритмической паузы в стихе), Инверсии (то есть изменение порядка слов), Эмфатические (то есть с усиливающейся интонацией) Повторы, резкие обрывы и Эллипсисы (сокращенные предложения — обычно без сказуемого) — все эти характерные для Цветаевой приемы передают и усиливают страстность бодлеровского стиха. Так, вторую строку «Плавания» — «L’univers est egala son vaste appetit» («Мир соответствует его — отрока — прожорливому аппетиту») Цветаева переводит эллиптическим стихом, передающим не только жадность, но и стремительность детской мечты: для отрока «За каждым валом — даль, за каждой далью — вал». Еще эффектнее интерпретация строк о безумце, кричащем с мачты об исполнении мечты и тут же — о крушении надежд:
«Amour… gloire… bonheure!» Enfer! c’est un ecueil!
(«Любовь… слава… счастье!» Проклятье! Это подводный риф!)
У Цветаевой эта коллизия достигает предельного драматизма, а смена настроений — невероятной стремительности:
Душа наша — корабль, идущий в Эльдорадо.
В блаженную страну ведет — какой пролив?
Вдруг среди гор и бездн, и гидр морского ада —
Крик вахтенного: — Рай! Любовь! Блаженство! — Риф.
Страстный переводчик страстного поэта, Цветаева нагнетает стиховую интонацию:
…Плывут, плывут, плывут в оцепененье чувств…
…Везде — везде — везде — на всем земном пространстве…
…Его, раба, рабы: что в хижине, что в замке
Наследственном: всегда — везде — раба рабы!
И так, в полном согласии с духом оригинала, подготавливает торжественно-романтический финал — великого произведения Бодлера и Цветаевой, сочетающего безотрадность мыслей с энергией стиха.
Смерть! Старый капитан! В дорогу!
Ставь ветрило!
Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь!
Пусть небо и земля — куда черней чернила,
Знай — тысячами солнц сияет наша грудь!
Обманутым пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем все, что есть,
На дно твое нырнуть — Ад или рай — едино! —
В неведомую глубь — чтоб новое обресть!
Круг понятий
Поэтические приемы