III отделение: Фаддей Булгарин

Стройная концепция “демократии в литературе”, однако, обязана своим существованием не столько интеллектуалам из III Отделения, сколько их неутомимому консультанту – Ф. В. Булгарину. Расхожие представления о последнем как о мелком и трусливом шпионе-осведомителе теперь наглядно опровергаются совокупностью документов, сведенных воедино (а в значительной степени – впервые введенных в оборот) стараниями А. И. Рейтблата. Изучение этих документов и сличение их с годовыми отчетами III Отделения убеждают в том, что по крайней мере до начала

30-х годов Булгарин был подлинным “мозговым центром” российской политической полиции.

Булгарин помогал ей не за страх, а за совесть (как ни двусмысленно это звучит применительно к Булгарину). У него имелась своя социально-политическая концепция, которая неизбежно должна была сделать его врагом “литературной аристократии”. Булгарин был “демократом”.

Он очень любил и в своей газете, и в своих доносах – говорить о “слепнем сословии” или “среднем классе”.

А. X. Бенкендорф о России в 1827-1830 гг.: Ежегодные отчеты III отделения и корпуса жандармов. [Публикация А. Сергеева] Красный

архив, 1929, Т. 6 (37). С. 143-145, 149-150,153,146.

Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III Отделение. Изд. подготовил А. И. Рейтблат. М.: Новое литературное обозрение, 1998.

Подчиняясь словесной магии, некоторые исследователи превратили Булгарина чуть ли не в идеолога буржуазии. Между тем в понимании Булгарина “средний класс” отнюдь не равен “третьему сословию”. По формулировке одного из первых булгаринских доносов (середина мая 1826 г.), “среднее состояние… состоит у нас из:

А) достаточных дворян, находящихся в службе, и помещиков, живущих в деревнях;

Б) из бедных дворян, воспитанных в ка-зенных заведениях) из чиновников гражданских и всех тех, которых мы называем приказными) из богатых купцов, заводчиков и даже мещане.

В позднейшем доносе (21 сентября 1828 г.) он несколько изменяет и еще более сужает границы сословия: “Средний класс, как то чиновники и офицеры, не приближенные к высшим военным чинами.

“Средний класс” в интерпретации Булгарина социально чрезвычайно аморфен (от помещиков до мещан); в сущности, он включает в себя всех лично свободных граждан, кто “в поте лица добывает хлеб свой”, – неважно, в поместье, на государственной службе или в “честном бизнесе”. Залогом процветания “среднего класса” является покровительство ему со стороны абсолютистского государства. Это принципиально важный момент, обнаруживающий границу между воззрениями Булгарина и действительным буржуазным сознанием.

Следует заметить, что булгаринская концепция среднего класса как опоры престола вполне совпадала с позицией III Отделения.

Полезному “среднему сословию” в представлении Булгарина противостоят вредные “русские баре”, паразиты и развратники. Замечательно, что совершенно тождественные воззрения на сей счет обнаруживаются и в доносах Булгарина, и в его беллетристике. Вот как характеризует исследователь булгаринскую нравоописательную прозу: “Булгарин заостряет свое “нравоописание” против верхнего слоя дворянства – прежде всего титулованной знати…

Распадающиеся социально и морально представители высшего сословия – излюбленные типы в его “нравственно-сатирическом романе”.

А вот “нравоописательная” зарисовка, содержащаяся в одном из булгаринских доносов (“Секретная газета” от 6 июня 1828 г.): “Князь Вяземский (Петр Андреевич), пребывая в Петербурге, был атаманом буйного и ослепленного юношества, которое толпилось за ним повсюду. Вино, публичные девки и сарказмы против правительства и всего священного составляют удовольствие сей достойной компании””.

Это звучит почти как извлечение из готовящегося к печати “Ивана Выжигина”: самая российская действительность воспринимается Булгариным по сюжетной модели нравственно-сатирического романа.

Но здесь следует сделать одно уточняющее дополнение. Русская “аристократия” осознавалась Булгариным не только как социально-политически, но и как культурно-этнически враждебная среда. Булгарин был “чужаком” в русской культуре.

Для большинства знакомых литераторов он был и оставался двойным перебежчиком, “польским псом”, чуждым российским интересам. В этой враждебной атмосфере только личная преданность Булгарина власти и заинтересованность власти в нем могли гарантировать его благосостояние и самую безопасность. Булгарин проницательно чувствовал, что между ним, международным проходимцем, и респектабельной остзейской элитой в этом отношении есть принципиальное родство.

С вызывающей откровенностью, почти на грани дерзости, он указал на это родство в своем отчете о “политическом духе провинций Остзейских” (куда совершил поездку летом 1827 г.): “Остзейцы вообще не любят русской нации – это дело неоспоримое. Одна мысль, что они будут когда-либо зависеть от русских, – приводит в трепет. По сей же причине они чрезвычайно привязаны к Престолу, который всегда отличает остзейцев, щедро награждает их усердную службу и облекает доверенности.

Остзейцы уверены, что собственное их благо зависит от блага Царствующей фамилии и что они общими усилиями должны защищать Престол от всяких покушений на его права. Остзейцы почитают себя гвардией, охраняющей трон, от которого происходит все их благоденствие и с которым соединены все их надежды на будущее время”.