Русская литературе: 1842-й год сквозь призму 1830-го

Вспомнить в 1842 году о 1830-м раньше других должен был именно Михаил Дмитриев. В отличие от Погодина и Шевырева, он в общем оставался чужд уваровской концепции надклассовой “народности”. Дмитриев, считавший себя потомком Владимира Мономаха в 21 колене и Рюрика – в 28, кичился своим старинным дворянством и лелеял в душе аристократические амбиции”.

Неудивительно, что в непосредственном диалоге с пушкинской “Моей родословной” (написанной, как известно, именно в ответ на кампанию против “литературной аристократии”) создавались

не рассчитанные стихотворения Дмитриева 1840-х годов – “Мономахи” и “Ответ демократу”.

Как современник, активный участник, а потом и летописец литературной жизни 1820-1830-х годов, как коллекционер всякого рода литературных достопамятностей, Дмитриев, конечно, хорошо знал о ходе боев “Литературной газеты” с “де-мократическими писателями”. Многие дополнительные детали он мог узнать от Погодина, с которым ПУШКИН довольно активно общался в 1830 году, во время своего пребывания в Москве Тогда Пушкин не только коротко познакомил Погодина с обстоятельствами, связанными с началом полемики

вокруг “литературной аристократии” но и предполагал передать в его “Московский Вестник” свой антибулгаринский памфлет “О записках Видока”.

Однако Дмитриев, по-видимому, располагал и важной дополнительной информацией, которая могла закрепить в его сознании возникающую аналогию между тогдашней и нынешней ситуацией. Дмитриев был завсегдатаем дома Левашевых на Новой Басманной, в котором устраивались знаменитые литературные вечера (здесь он, между прочим, познакомился и сошелся с Чаадаевым). В этом же доме с 1832 года постоянно бывает поселившийся в Москве барон Андрей Иванович Дельвиг (двоюродный брат Антона Антоновича).

Именно Дельвиг в своих мемуарах подробно рассказал об истории заметок в защиту “литературной аристократии”, указал на их авторство (Пушкин при участии Дельвига) и сообщил о реакции, которую вызвала их публикация. Многое из этого должно было прозвучать и в рассказах на левашевских вечерах: Левашев был близким приятелем Дельвига, и все, что было связано с судьбой покойного, естественно входило в круг самых живых интересов дома.

Как бы то ни было, Дмитриев определенно должен был обладать достаточно многосторонней информацией о полемике “литературных аристократов” с петербургскими журналистами. Основываясь на этой информации и соотнося ее со своими воззрениями, он с легкостью мог сопоставить известные ему факты литературной жизни 1830 года с новейшей ситуацией – и провести напрашивающуюся аналогию. И он демонстративно решает повторить жест “Литературной газеты” – выступить на страницах травимого издания с публицистически насыщенным текстом, указывающим властям на ошибочность занятой ими позиции и их культурной политики.

Как и пушкинская заметка, стихотворение Дмитриева адресовано в первую очередь “высшей власти”, “правительству” – через голову III Отделения. Оба текста содержат критическое изложение поддерживаемой властями позиции, суть которой по преимуществу отрицательная, разрушительная – насмешки над освященными историей традициями и “преданием”. Характерна даже близость ключевых слов-понятий: в “Литературной газете” – смеяться, шутки, насмешки и у Дмитриева – шутить, насмехаться, бранить.

Беспристрастное разъяснение того, над чем смеются патронируемые властями журналисты, должно убедить правительство в том, что, поддерживая подобные идеи, оно поступает по меньшей мере неразумно.

“Пушкинианская” установка Дмитриева была поддержана издателями “Москвитянина”. Об этом свидетельствует тот факт, что стихи Дмитриева оказались помещены в чрезвычайно знаменательный контекст: неподалеку от стихов Дмитриева были напечатаны письма Пушкина к Погодину.

Хотя пушкинские письма не избежали редактуры и цензурного вмешательства, в них все-таки сохранились презрительные высказывания о невежестве и торгашестве петербургских журналистов (то есть Булгарина) и о шарлатанстве Николая Полевого (напомним: все эти лица находились под покровительством III Отделения)

В этом отношении она отчетливо корреспондировала со стихами Дмитриева. И наоборот: рядом с пушкинскими письмами стихотворение Дмитриева приобретало дополнительный смысл. Оно как бы освящалось традицией “литературной аристократии”.