И. Н. Медведева – Томашевская
<
p>Если оглядеть огромное сооружение романа “Тихий Дон”, как оглядываешь ландшафт города, с птичьего лету – бросится в глаза разнобой двух несогласуемых стилей. Выявится монументальный чертеж изначального замысла, увидится разброс незавершенного, а также обозначатся явственно последующие чужеродные влиянья, которые не отменяя созданного, пытаются перекрыть его новой постройкой.
Толстый Роман подобен городу, который можно изучать, начав с обозрения ландшафта, строений и углубляясь постепенно в его внутреннюю жизнь. Первый,
На пороге углубленного чтения романа Шолохова остановимся на строении его четырех книг, разделенных на восемь частей, с двумястами тридцатью главами. Главы эти в первых четырех частях распределены пропорционально (около 22-х, в среднем, на каждую часть), а начиная с пятой части эта стройная равномерность утрачивается. Пятая часть романа вмещает
В дальнейших частях романа гармоническое распределение глав и вовсе нарушено, – и количественно и по перемежению огромных глав с мизерно малыми.
Так, в шестой части (книга III) – 65 глав, не считая 15 подглавок, отмеченных звездочками. Следующая, седьмая часть разделена на 29 глав, а восьмая имеет всего – 18.
Ход повествования в шестой, седьмой и восьмой частях последних двух книг романа (3-4) – чрезвычайно прерывист по сравнению с предшествующими, где только вышеозначенные главы “романа Бунчука” кажутся несколько неожиданными. Здесь нет вклиненных “романов”, но зато есть непрерывное и столь же незакономерное перемежение глав художественного повествования со вставками политических обозрений, выводов, заключений. Не говоря о том, что эти деловые вставки зачастую противоречат изображению художественному (о чем см. ниже) – самое наличие этой публицистики карежит стилевую манеру автора, затрудняет восприятие повествуемого.
Проглядывая эту публицистику третьей и четвертой книги, приходишь к выводу, что иногда она служит цели выправления первоначальной идеологической линии, а иногда – всего лишь заполнению пустот, по какой-то причине отсутствующих фрагментов повествования.
Заполнению каких-то лакун служат иногда и художественные главки, имеющие фрагментарный характер, а подчас выглядящие набросками. Примером такого неожиданного заполнения пустоты являются, например, две замечательных по художественной силе картины отвода заповедной степи с выпасом станичных коней. (Кн. III, ч.6, гл. III и IV).
По непонятным причинам начало этой картины дано в конце второй главы (вторая подглавка, отбитая звездочками), а продолжение, явно оборванное и сигнализирующее о какой-то связи замысла с другими частями, – в главах третьей и шестой, причем пресловутые звездочки в этой последней главе указывают на ее отрывочность. Впрочем, вся глава производит странное впечатление оборванностью темы (великолепного образа конского табуна и характера стареющего жеребца Бахаря). Здесь и в других местах этих фрагментов наличествует некая символика, утраченная в последующих соединениях.
От третьей и четвертой книг романа мы естественно ждем продолжения начатого, т. е. повествования о развороте стихийно возникшего в мае 1918-го повстанческого и партизанского движения на Дону, создавшего к весне следующего года, казалось бы, непреодолимый клин на пути Красной армии к южному фронту (т. е. Донцу, где в 1919-м расположилась Донская армия с соединениями армии Добровольческой).
И действительно, если задавшись целью рассмотреть восстание, как художественный образ, запечатленный автором с истоков движения до его распада, мы станем читать внимательно, главу за главой, – то образ этот окажется видимым и четким на протяжении всей третьей книги, а также и четвертой, по 28-ю главу включительно. Затем, за пределом означенной главы, мы как будто теряем нить, однако неожиданно и судя по историческому ходу событий неуместно, обнаруживаем фрагменты повстанческой эпопеи уже и в финальной, восьмой части книги четвертой (IV, 8, XI-XVII).
Но четкость хода повествования, по-видимому, здесь обусловлена четкой работой читателя, который вынужден продираться сквозь чащу невесть откуда явившихся посторонних нагромождений, вынужден, если можно так выразиться, – срезать обходные тропы, противоречащие направлению тропы столбовой.
Почти в каждой главе книг третьей и четвертой мы наталкиваемся на необъяснимую непоследовательность, противоречия и петляние вокруг главной мысли, попытку доказать нечто противоположное тому, что уже довольно ясно показал художник-автор.
Впечатление о замысле и художественной манере автора складывается уже по начальным главам, и сознание внимательного читателя травмируется резкими толчками отмены этого художественного принципа, начиная с 4-й главы второй части первой книги замененного стилем иных измерений. По ходу двух книг романа читатель невольно производит отслои текста, нарушающего характерную авторскую речь. Здесь и новые, или явно искореженные последующими наслоениями, персонажи, приметно выпадающие из первоначального замысла, и повороты персонажей в сторону, противоположную той, куда они были направлены поначалу.
Такое властное вмешательство в текст мог позволить себе, казалось бы, лишь сам автор романа, затеявший с самим собой какой-то странный спор, непрерывную отмену своих собственных мыслей, своей поэтики. Этот несогласный с автором его двойник-соавтор в нашем исследовании, по-видимому, будет неоднократно упомянут, для чего требуется как-то его обозначить. Двойник-соавтор? Остановимся на этом названии как на условном термине, до той поры, пока не будет разгадана загадка текста романа.
А загадка задана уже и беглым просмотром.
Однако вопрос о “соавторстве” сложен и требует всестороннего анализа.
Прежде всего необходимо понять решившее роман “Тихий Дон” поэтическое “сцепление мыслей” автора. Только в сфере этого “сцепления”, т. е. определяющего художественного образа, могут выявиться идейные переосмысления, изменения в характеристиках персонажей, положениях и действии. Может и должна произойти реставрация романа и выявление отслоя (т. е. тех врезок и лакун, которые пока лишь интуитивно угадываются).
Такой результат несомненно подведет нас вплотную к проблеме автора.
Мог ли сам автор, переосмыслив свой замысел так, что его новые мысли не уложились в прежнее “сцепление”, тем не менее упорно сохранять прежний художественный образ и все связанное с ним, т. е. объединить безобразное с образным?
Не есть ли это соединение механическое, а следовательно, не является ли оно признаком того, что действовал здесь не автор, а какое-то другое лицо, помимо его воли? Утвердительный ответ на последний вопрос даст нам право говорить о “соавторе” – как о преступнике, исказившем создание автора, и перейти к поискам уже не аналитического, а детективного характера.
Поверхностный огляд дает лишь толчок к изучению, интуитивно ориентируя в наличии двух начал, сосуществующих в романе. Прежде чем утверждать что-либо, необходимо углубиться в каждую из четырех книг, во все двести тридцать глав этого Сочинения.
Первые четыре странички “Тихого Дона” обладают весомостью пролога.
Пролог рассказывает о кровавом истоке турков Мелеховых. Здесь вскрыт корень семьи, а с тем и коренные черты донского казачества. Из этих типовых характеров и пойдет лепка персонажей донской эпопеи.
Здесь начало звероватости Григория Мелехова и прямого звероподобия казачьей массы в расправе с врагом, в семейном и круговом деспотизме, отъединенности бытия, нетерпимости ко всему ИНОГОРОДНЕМУ.
Но в сгустке характерного, явленном в прологе, означены и черты первозданной силы и великого простодушия. В прологе дан и генезис своеобразных черт Мелеховых; от деда – к внуку: их упрямая повадка и душевная мягкость, углубленная мужеством. Не боясь насмешек и злого суда станичников, Прокофий: …вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского ажник кургана. Сажал ее там на макушке кургана… садился с ней рядом и так подолгу глядели они в степь… потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой.
Хутор (Татарский, откуда и пошли Мелеховы и потекло повествование “Тихого Дона” – Д.) терялся в догадках, подыскивая объяснения таким диковинным поступкам. Так среди солончаковых, жестоких и горьких трав, курганных булыжников Обдонья возникали родники любви, которая и воспета в этой исторической эпопее.
(Источник: Книга “Стремя “Тихого Дона” (Загадки романа))