Анализ стихотворения “Вся суть в одном-единственном завете…” Твардовского А. Т

Среди так называемых “вечных” тем, к которым все они явно в зрелом возрасте тяготели, – тема поэта и поэзии. Ниша вроде бы хорошо освоенная, но только не Твардовским. Долгое время он отвергал самую попытку создания произведений об искусстве (“это почти наверняка мертвое дело”), отдавая безусловное предпочтение “существенной объективной теме”. В 30-40-е годы (за вычетом нескольких строф из “Василия Теркина”) в качестве особой, итоговой, лирической проблема поэтического призвания была для него сомнительна.

Судя по стихам

и особенно по дневникам, А. Твардовский устойчиво завидовал людям, занятым насущной, очевидной работой: пахарям, печникам, рядовым бойцам, – и уж тем более не приходило ему в голову кичиться своей необычной деятельностью. И лишь с середины 1950-х тема поэта и поэзии впервые получает у него законные права (стихотворения “Ни ночи нету мне, ни дня…”, “He много надобно труда…”, “Моим критикам”, “Собратьям по перу” и др.).
В том же ряду и написанная в 1958 году миниатюра “Вся суть в одном-единственном завете…”. Впрочем, тема ее шире, чем чисто литературная. Твардовский отстаивает право на высказывание, собственную точку зрения не обязательно писателя, но любого человека как личности.

Отсюда – столь необычное для его творчества настойчивое повторение местоимения “я” (6 раз на 12 строк), причем в самых ключевых позициях стиха – в начале и в конце, т. е. там, куда стягиваются обычно логические ударения.
Лирический герой настаивает на индивидуальной неповторимости, выношенности, выстраданности своего видения и понимания жизни. Ни одну истину он не склонен принимать теперь слепо, любую идею считает необходимым обдумать и проверить, даже открыть заново, непременно соотнося ее с личным опытом. И говорит обо всем этом автор стихотворения уверенно, убежденно.
Вот отчего стихотворение строится как монолог и как декларация – с преобладанием здесь риторического стиля. Твардовский скуп в традиционных средствах создания поэтического образа.
Ho тем не менее стихотворение звучит весьма выразительно прежде всего за счет ритмико-синтаксической организации.
Заметьте, что повторы не везде у поэта буквальные, подчас усиление достигается несколько иначе: например, “Я никогда бы ни за что не мог”. Активно используются и ритмические ресурсы: в пятистопном ямбе регулярная внутристиховая пауза приходится на вторую стопу, что позволяет поэту дополнительно подчеркнуть отдельные важные для него слова: “Сказать хочу. // И так, как я хочу”.
Повторы в напевной лирике встречаются обычно чаще, чем в программных выступлениях. Ho если там они, как правило, идут подряд, дабы завораживать читателя-слушателя, внушать ему некое настроение (взять хотя бы фетовское: “Это утро, радость эта, // Эта мощь и дня и света, // Этот синий свод…”), то в произведениях, подобных разбираемому, выполняя роль своеобразного курсива, они обычно рассредоточены и конструктивны.
Впрочем, скрепляют стихотворение не одни повторы. Задействовано поэтом и прямо противоположное вроде бы средство – антитеза.
Они оказываются следствием внутренней полемичности выступления. Автор не просто утверждает – он доказывает вероятным оппонентам, а, может быть, и самому себе мысль о собственной человеческой и творческой уникальности.
В устах поэта естественны для такого повода художественного высказывания ораторские интонации. И все же стиль не однотонен. Категоричность, патетика несколько снижаются малозаметными, но почти неизбежными для Твардовского просторечиями (“пусть себе он бог.

А я лишь смертный”; “при жизни хлопочу”). Это позволяет установить более доверительный контакт с читателем. Поэт не напускает на себя ложную многозначительность, в его поздней лирике мы находим простые истины, но истины добытые и пережитые лично как открытия.
В этом отношении особенно значима дальняя перекличка анализируемого стихотворения с более поздним в творческом наследии Твардовского – “К обидам горьким собственной персоны…” (1968). Получается, что кольцо – не просто один из видов синтаксического повтора, прием усиления (“Я это знаю лучше всех на свете – Живых и мертвых, – знаю только я”) – два названных текста тоже образуют как бы смысловое кольцо в составе поздней лирики поэта, подчеркивая устойчивость его заветных убеждений.
Долгий, богатый событиями и впечатлениями жизненный путь дает Твардовскому право говорить по-своему и о своем, которое лирик-реалист воспринимает как ответственность. “Талант – это обязанность”, – считал А. Твардовский. Подобным импульсом заряжены многие литературные произведения периода “оттепели” (“Середина века” В. Луговекого, “Я отвечаю за все” Ю. Германа, повести В. Тендрякова и др.), когда люди освобождались от психологии “винтиков” государственной машины, от самозабвенного поклонения недавним кумирам. И Твардовский был тогда одним из наиболее чутких и последовательных выразителей новых настроений и идей – причем не только в поэме “За далью – даль”, но и в книге “Из лирики этих лет”.
Автор не может передоверить собственную задачу, как сказано в миниатюре “Вся суть в одном-единственном завете…”, “даже Льву Толстому”. Вечные темы воспринимаются теперь Твардовским как темы личные, конкретные и современные, которые остаются, по его диалектичной формуле, “неизменно актуальными”. He допуская ни поэтической конъюнктурщины, ни “лирической академичности”, в своих поздних стихах он обращается к проблемам самым существенным и самым животрепещущим. Поэт не впадает ни в экзальтацию, ни в рассудочность, он благородно сдержан.

Крайности, противоположности в книге “Из лирики этих лет” не взаимоуничтожаются, но снимаются, взаимодействуют, воплощаются в синтезе.