Символика «Лесной песни» Леси Украинки

«Лесная песня» — это также своеобразная love story, история любви. Если абстрагироваться от многочисленных теоретико-литературных спекуляций, то такое определение драмы Леси Украинки кажется полностью приемлемым. Ведь все, что происходит в произведении, прямо или опосредствовано связано с развитием взаимоотношений между Нимфой и Лукашем, происходит на фоне этих взаимоотношений или предусматривает или провоцирует их.

Понятно, что любовная интрига не исчерпывает всего богатства идейно-художественного содержания драмы, однако бесспорно

и то, что именно из этой коллизии рождается философия и «высокий трагизм» «Лесной песни».

Очевидно, любовь как проявление чувств, как своеобразный эмоционально психологический экстремум всегда было одинаковым. В этом смысле архаичный человек, по-видимому, ничем не отличалась от нашего влюбленного современника. Изменялись лишь формы и способы проявления этих чувств, понимания социальных функций и последствий, значения любви, в жизни и деятельности человека в целом. Поэтому по этим критериям можно судить не только об определенных исторических эпохах в развитии эмоциональной культуры человечества,

но и о этой культуре, проявления на индивидуальном уровне, то есть уровне, который свидетельствует о «культуре души» каждого человека в частности.

И, если когда-либо будет написана история человечества как история любви, то, с этой точки зрения, «Лесная песня», без сомнения, станет одной из самых ярких страниц этой захватывающей книжки.

Любовно драматичная коллизия «Лесной песни» разыгрывается в соответствии с календарными изменениями в природе. Поэтому сюжетный ход событий в драме неминуемо приобретает символическое значение. Ведь все, что происходит в природе, — это иерофания (священное явление) и вегетация растительности выступает одним из символических действ, которые входят в ритуал календарного возрождения природы и человека.

Интересно, что мотив весеннего пробуждения природы в «Лесной песни» разворачивается в контексте эротичной символики. В поведенческом аспекте отношения между Тем, что дамбы рвет и Русалкой напоминают весенние «розыгрыши», что происходили между молодецкими обществами. Диалог между участниками такого действа обычно строился в форме любовного заигрывания.

Поэтому не удивительно, что на ухаживание Того, что дамбы рвет Русалка отвечает взаимностью. Вынырнув из воды, она «обольстительно улыбается» поклоннику, называет «мой чаровниченько», «мой панеченько», «любчик, хороший душегубчик», и с «шутливым пафосом» заверяет, что любит его, что бредила «всю ноченьку» (на протяжении зимы?!) о встрече с ним: «Ронила слезы дрибнии, собирала в кинви срибнии, без дорогого разговорчика наполнила доверху коновоньки.» О готовности Русалки ко встрече с «любчиком» свидетельствуют не только наполненные «вщерть» ковшики (по народно-поэтическим представлениями, набирать воду, ходить по воду — с нетерпением высматривать любимого, надеяться на свидание), но и ее наряд: «На ней два венка — один большой, зеленый, второй маленький, как коронка, перловый, из-под него спадает вуаль». Известно, что венок как символ девичества, молодости и красоты, — необходимый атрибут русальной обрядности.

В играх и хороводах весеннее-летнего цикла он служил обязательным украшением девушек. В данном случае зеленый венок, очевидно, указывает в первую очередь на связь Русалки с культом растительности, тогда как перловый венок принадлежит к основным аксессуарам брачного обряда. К тому же его подарил Русалке ее «любчик» — морской царь, тем самым будто предоставляя любовной оргии легитимности.

С этой точки зрения идея венчания воспринимается как ритуальная форма магического пробуждения животворных сил природы.

Следует отметить, что мотив обольстительства, которое постоянно звучит в диалоге между Тем, что дамбы рвет и Русалкой, принадлежит к основным структурно творческим элементам русального мифа. Ведь, по народным поверьям, русалками становятся также загубленные девушки, которые наложили на себя руки (топились), особенно же их затеряны дети, которые пожизненно вынуждены нести невинное искупление за безрассудную любовь. Поэтому русалкам, кроме пылкой страстности, присущее безудержное стремление мести за презренные чувства и измену: «Если я заплачу на малую минутку, то должен кто-то смеяться до смерти!».

Отзвук этого мотива ощутимый, в частности, в образе помощников Русалки «бедных сирот-потерчат», которые под ее подстрекательством заманивают Лукаша в топь, едва не лишив его жизни. Основная их характеристическая примета — то, что у них «нет отца», что они — жертва изменчивой страсти. Этим и мотивирует свое подстрекательство Русалка, подстрекая их на неодобрительный поступок:

Смотрите, вон тот, что там блуждает такой, как отец ваш, что вас покинул, что вашу матушку загубил. Ему не нужна жизнь

Однако в непрочности любовного приключения, такой сначала привлекательной и обольстительной, виновный не только волшебный «любчик-душегубчик». Осознавая мимолетность своего «парубкования» и воспринимая все, что происходит, как должное и неминуемо, он в то же время не имеет никаких иллюзий и относительно Русалки. Будто случайно брошены им слова «наполняй ведро» — в действительности выразительный намек на присущую «водяной царевни» обреченность на любовную неутоленность (плач по любови), на извечное ожидание, на влекущую и дурманящую надежду, которая никогда полностью не сбудется. Трагедия Русалки заключается в том, что она, воплощая неугомонную страсть, неусыпную жажду любви, для прочных чувств всегда остается недосягаемой:

Любовь — как вода, — плавкое и быстрое рвет, играет, ласкает, затаскивает и топит. Где пал — она кипит, а встретит холод — становится, словно камень. Вот моя любовь! — безоговорочно прорекает она в разговоре с Нимфой.

Вероятнее всего, свойственная Русалке извечная неутоленность любовной жажды предопределена в первую очередь ее происхождением. То ли идет речь о девушке-русалке как ритуальной жертву, или о девушке, которая умерла помолвленной, о загубленной девушке ли — ведущим в структуре этого образа выступает мотив преждевременной смерти, то есть смерти как неисполнимой любви. Этой доминанте, между прочим, отвечает и внешность Русалки, которая свидетельствует о ее непосредственном участии в начатом, но не доказанном до конца обрядовом действе.

Перловый веночек (признак обрученности), свадебное покрывало (дымка), которое одевают перед венчанием и которому предшествует расплетение косы, распущенные волосы (символ прощания с девичеством как кульминационный церемониальный момент), — это атрибуты, которые безусловно указывают на прерванность брачного обряда, то есть на его незавершенность как акции ритуального освящения (узаконивания) супружеских отношений. На препятствии любви становится смерть (измена), и оно превращается во взлелеянную и такую желанную, но лишь призрачную, невыполнимую, даже гиблую мечту. Иначе говоря, в плоскости русального мифа семантемы любви и смерти (измены) оказываются на опасно близком расстоянии, пренебрежение которой неминуемо приводит к трагическим последствиям.

Поэтому плавание за русалками, как и их заигрывания, всегда завершается фатально.