Мертвые души характеристика образа Собакевич Михайло Семеныч

Собакевич Михайло Семеныч – четвертый (после Ноздрева, перед Плюшкиным) “продавец” “мертвых душ” Чичикову; наделен могучей “природой” – в 7-й главе жалуется Председателю палаты и Чичикову на то, что живет пятый десяток, а не болел ни разу, и за это придется когда-нибудь “заплатить”; аппетит соответствует его могучей натуре – в той же главе описано “поедание” им осетра в 9 пудов.

Само имя, многократно обыгранное рассказчиком (Собакевич напоминает “средней величины медведя; фрак на нем “совершенно медвежьего”

цвета; ступает он вкривь и вкось; цвет лица, на котором глаза словно просверлены сверлом, каленый, горячий), указывает на могучее “звероподобие” героя, на его медвежье-собачьи черты. Все это связывает С. с типом грубого помещика Тараса Скотинина из “Недоросля” Д. И. Фонвизина. Однако связь эта скорее внешняя, чем внутренняя; отношение автора к герою здесь значительно сложнее.

Знакомство Чичикова с С. происходит в 1-й главе, на вечеринке у губернатора; герой сразу обращает внимание на неуклюжесть собеседника (С. первым делом наступает ему на ногу). Намереваясь посетить деревню С. сразу вслед

за Маниловкой, Чичиков тем не менее попадает к нему, успев по пути сторговаться с Коробочкой и сыграть в шашки с буйным Ноздревым. В деревню С. Чичиков въезжает в тот момент, когда все мысли его заняты мечтой о 200-тысячном приданом, – так что образ С. с самого начала связывается с темой денег, хозяйственности, расчета.

Поведение С. соответствует такому “зачину”.

После более чем сытного обеда (жирная “няня”, мясо, ватрушки, что размером гораздо больше тарелки, индюк ростом с теленка и проч.) Чичиков заводит витиеватую речь об интересах “всего русского государства в целом” и уклончиво подводит к интересующему его предмету. Но С. сам, без обиняков, деловито переходит к существу вопроса: “Вам нужно мертвых душ?” Главное – цена сделки (начав со ста рублей за ревизскую душу против чичиковских восьми гривен, он соглашается в конце концов на два с полтиной, но зато подсовывает в “мужской” список “женскую” душу – Елисаветъ Воробей). Доводы С. убийственно просты: если Чичиков готов покупать мертвые души, значит, надеется извлечь свою выгоду – и с ним следует торговаться.

Что же до предлагаемого “товара”, то он самого лучшего свойства – все души “что ядреный орех”, как сам хозяин умерших крепостных.

Естественно, душевный облик С. отражается во всем, что его окружает. От пейзажа – два леса, березовый и дубовый, как два крыла, и посередине деревянный дом с мезонином – до “дикого” окраса стен. В устройстве дома “симметрия” борется с “удобством”; все бесполезные архитектурные красоты устранены.

Лишние окна забиты, вместо них просверлено одно маленькое; мешавшая четвертая колонна убрана. Избы мужиков также построены без обычных деревенских “затей”, без украшений. Зато они сделаны “как следует” и прочны; даже колодец – и тот вделан в дуб, обычно идущий на постройку мельниц.

В доме С. развешаны картины, изображающие сплошь “молодцов”, греческих героев-полководцев начала 1820-х гг., чьи образы словно списаны с него самого. Это Маврокордато в красных панталонах и с очками на носу, Колокотрони и другие, все с толстыми ляжками и неслыханными усами. (Очевидно, чтобы подчеркнуть их мощь, в среду “греческих” портретов затесался “грузинский” – изображение тощего Багратиона.) Великолепной толщиной наделена и греческая героиня Бобелина – ее нога обширнее, чем туловище какого-нибудь щеголя. “Греческие” образы, то пародийно, то всерьез, все время возникают на страницах “Мертвых душ”, проходят через все сюжетное пространство гоголевской поэмы, изначально уподобленной “Илиаде” Гомера. Эти образы перекликаются, рифмуются с центральным “римским” образом Вергилия, который ведет Данте по кругам Ада – и, указывая на античный идеал пластической гармонии, ярко оттеняют несовершенство современной жизни.

На С. похожи не только портреты; похож на него и дрозд темного цвета с белыми крапинками, и пузатое ореховое бюро на пренелепых ногах, “совершенный медведь”. Все вокруг словно хочет сказать: “И я тоже Собакевич!” В свою очередь и он тоже похож на “предмет” – ноги его как чугунные тумбы.

Но при всей своей “тяжеловесности”, грубости, С. необычайно выразителен. Это тип русского кулака (полемика об этом типе велась в русской печати 1830-х гг.) – неладно скроенного, да крепко сшитого. Рожден ли он медведем, или “омедведила” его захолустная жизнь, все равно при всем “собачьем нраве” и сходстве с вятскими приземистыми лошадьми С. – хозяин; мужикам его живется неплохо, надежно. (Тут следует авторское отступление о петербургской жизни, которая могла бы и погубить С, развратив его чиновным всевластием.) То, что природная мощь и деловитость как бы отяжелели в нем, обернулись туповатой косностью – скорее беда, чем вина героя.

Если Манилов живет вообще вне времени, если время в мире Коробочки страшно замедлилось, как ее шипящие стенные часы, и опрокинулось в прошлое (на что указывает портрет Кутузова), а Ноздрев живет лишь в каждую данную секунду, то С. прописан в современности, в 1820-х гг. (эпоха греческих героев). В отличие от всех предшествующих персонажей и в полном согласии с повествователем С. – именно потому, что сам наделен избыточной, поистине богатырской силой, – видит, как измельчала, как обессилела нынешняя жизнь. Во время торга он замечает: “Впрочем, и то сказать: что это за люди? мухи, а не люди”, куда хуже покойников.

Чем больше заложено в личность Богом, тем страшнее зазор между ее предназначением и реальным состоянием. Но тем и больше шансов на возрождение и преображение души. С. – первый в череде очерченных Гоголем типов, кто прямо соотнесен с одним из персонажей 2-го тома, где изображены герои пусть отнюдь не идеальные, но все же очистившиеся от многих своих страстей.

Хозяйственность С, “греческие” портреты на стенах, “греческое” имя жены (Феодулия Ивановна) рифмой отзовутся в греческом имени и социальном типе рачительного помещика Костанжогло. А связь между именем С. – Михайло Иваныч – и “человекоподобными” медведями из русских сказок укореняет его образ в идеальном пространстве фольклора, смягчая “звериные” ассоциации. Но в то же самое время “отрицательные” свойства рачительной души С. словно проецируются на образ скаредного Плюшкина, сгущаются в нем до последней степени.