Мертвые души характеристика образа Плюшкин Степан

Плюшкин Степан – пятый, и последний, из “череды” помещиков, к которым Чичиков обращается с предложением продать ему мертвые души. В своеобразной отрицательной иерархии помещичьих типов, выведенных в поэме, этот скупой старик (ему седьмой десяток) занимает одновременно и самую нижнюю, и самую верхнюю ступень. Его образ олицетворяет полное омертвение человеческой души, почти полную погибель сильной и яркой личности, без остатка поглощенной страстью скупости, – но именно поэтому способной воскреснуть и преобразиться. (Ниже П. из персонажей

поэмы “пал” только сам Чичиков, но для него авторским замыслом сохранена возможность еще более грандиозного “исправления”.)

На эту двойственную, “отрицательно-положительную” природу образа П. заранее указывает финал 5-й главы; узнав от Со-бакевича, что по соседству живет скаредный помещик, у которого крестьяне “мрут, как мухи”, Чичиков пытается выведать к нему дорогу у прохожего крестьянина; тот не знает никакого П., но догадывается, о ком идет речь: “А, заплатанный!” Кличка эта унизительна, – но автор (в соответствии со сквозным приемом “Мертвых душ”) от сатиры мгновенно

переходит к лирическому пафосу; восхитившись меткостью народного слова, воздает хвалу русскому уму и как бы перемещается из пространства нравоописательного романа в пространство эпической поэмы “наподобие “Илиады”.

Но чем ближе Чичиков к дому П., тем тревожнее авторская интонация; вдруг – и будто бы ни с того ни с сего – автор сравнивает себя-ребенка с собою нынешним, свою тогдашнюю восторженность – с нынешней “охладелостью” взора. “О моя юность! о моя свежесть!” Ясно, что этот пассаж в равной мере относится к автору – и к “помертвелому” герою, встреча с которым предстоит читателю. И это невольное сближение “неприятного” персонажа с автором заранее выводит образ П. из того ряда “литературно-театральных” скупцов, с оглядкой на которых он написан, отличает и от скаредных персонажей плутовских романов, и от жадных помещиков нравоописательного эпоса, и от Гарпагона из мольеровской комедии “Скупой” (у Гарпагона такая же, как у П., прореха пониже спины), сближая, напротив, с Бароном из “Скупого рыцаря” Пушкина и бальзаковским Гобсеком.

Описание плюшкинского имения аллегорически изображает запустение – и одновременно “захламление” его души, которая “не в Бога богатеет”. Въезд полуразрушен – бревна вдавливаются, как фортепьянные клавиши; всюду особенная ветхость, крыши как решето; окна заткнуты тряпьем. У Собакевича они были заколочены хотя бы в целях экономии, а здесь – исключительно по причине “разрухи”. Из-за изб видны огромные клади лежалого хлеба, похожего цветом на выжженный кирпич.

Как в темном, “зазеркальном” мире, здесь все безжизненно – даже две церкви, которые должны образовывать смысловой центр пейзажа. Одна из них, деревянная, опустела; другая, каменная, вся потрескалась. Чуть позже образ опустевшего храма метафорически отзовется в словах П., сожалеющего, что священник не скажет “слова” против всеобщего сребролюбия: “Против слова-то Божия не устоишь!” (Традиционный для Гоголя мотив “мертвого” отношения к Слову Жизни.) Господский дом, “сей странный замок”, расположен посреди капустного огорода. “Плюшкинское” пространство невозможно охватить единым взором, оно словно распадается на детали и фрагменты – то одна часть откроется взгляду Чичикова, то другая; даже дом – местами в один этаж, местами в два.

Симметрия, цельность, равновесие начали исчезать уже в описании имения Собакевича; здесь этот “процесс” идет вширь и вглубь. Во всем этом отражается “сегментарность” сознания хозяина, который позабыл о главном и сосредоточился на третьестепенном. Он давно уже не знает, сколько, где и чего производится в его обширном и загубленном хозяйстве, – но зато следит за уровнем старой наливки в графинчике: не выпил ли кто-нибудь.
Запустение “пошло на пользу” одному лишь плюшкинскому саду, который, начинаясь близ господского дома, пропадает в поле. Все остальное погибло, омертвело, как в готическом романе, о котором напоминает сравнение плюшкинского дома с замком. Это как бы Ноев ковчег, внутри которого произошел потоп (не случайно практически все детали описания, как в ковчеге, имеют свою “пару” – тут две церкви, два бельведера, два окна, одно из которых, впрочем, заклеено треугольником из синей сахарной бумаги; у П. было две белокурые дочки и т. д.). Ветхость его мира сродни ветхости “допотопного” мира, погибшего от страстей.

А сам П. – это несостоявшийся “праотец” Ной, из рачительного хозяина выродившийся в скопидома и утративший какую бы то ни было определенность облика и положения.

Встретив П. по дороге к дому, Чичиков не может понять, кто перед ним – баба или мужик, ключник или ключница, “редко бреющая бороду”? Узнав, что эта “ключница” и есть богатый помещик, владелец 1000 душ (“Эхва! А вить хозяин-то я!”), Чичиков двадцать минут не может выйти из оцепенения.

Портрет П. (длинный подбородок, который приходится закрывать платком, чтобы не заплевать; маленькие, еще не потухшие глазки бегают из-под высоких бровей, как мыши; засаленный халат превратился в юфть; тряпка на шее вместо платка) тоже указывает на полное “выпадение” героя из образа богатого помещика. Но все это не ради “разоблачения”, а лишь ради того, чтобы напомнить о норме “мудрой скупости”, с которой П. трагически разлучился и к которой все еще может вернуться.

Прежде, до “падения”, взгляд П., как трудолюбивый паук, “бегал хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паутины”; теперь паук оплетает маятник остановившихся часов. Даже серебряные карманные часы, которые П. собирается подарить – да так и не дарит – Чичикову в благодарность за “избавление” от мертвых душ, и те “поиспорчены”. Об ушедшем времени (а не только о скаредности) напоминает и зубочистка, которою хозяин, быть может, ковырял в зубах еще до нашествия французов.

Кажется, что, описав круг, повествование вернулось в точку, из которой началось, – первый из “чичиковских” помещиков, Манилов, точно так же живет вне времени, как и последний из них, П. Но времени в мире Манилова нет и никогда не было; он ничего не утратил – ему нечего и возвращать. П. обладал всем. Это единственный, кроме самого Чичикова, герой поэмы, у которого есть биография, есть прошлое; без прошлого может обойтись настоящее, но без прошлого нет пути в будущее.

До смерти жены П. был рачительным, опытным помещиком; у дочек и сына были учитель-француз и мадам; однако после этого у П. развился “комплекс” вдовца, он стал подозрительнее и скупее. Следующий шаг в сторону от определенной ему Богом жизненной дороги он сделал после тайного бегства старшей дочери, Александры Степановны, со штабс-ротмистром и самовольного определения сына в военную службу. (Он и до “бегства” считал военных картежниками и расточителями, теперь же и вовсе враждебно настроен к военной службе.) Младшая дочь умерла; сын проигрался в карты; душа П. ожесточилась окончательно; “волчий голод скупости” овладел им. Даже покупщики отказались иметь с ним дело – ибо это “бес”, а не человек.

Возвращение “блудной дочери”, чья жизнь со штабс-ротмистром оказалась не особенно сытной (явная сюжетная пародия на финал пушкинского “Станционного смотрителя”), примиряет П. с нею, но не избавляет от погибельной жадности. Поиграв с внуком, П. ничего Александре Степановне не дал, а подаренный ею во второй приезд кулич он засушил и теперь пытается угостить этим сухариком Чичикова. (Деталь также неслучайная; кулич – пасхальная “трапеза”; Пасха есть торжество Воскресения; засушив кулич, П. как бы символически подтвердил, что его душа омертвела; но само по себе то, что кусочек кулича, пусть и заплесневелый, всегда хранится у него, ассоциативно связано с темой возможного “пасхального” возрождения его души.)

Умный Чичиков, угадав подмену, произошедшую в П., соответственным образом “переоснащает” свою обычную вступительную речь; как в П. “добродетель” потеснена “экономией”, а “редкие свойства души” – “порядком”, так подменены они и в чичиковском “приступе” к теме мертвых душ. Но в том и дело, что жадность не до последнего предела смогла овладеть сердцем П. Совершив купчую (Чичиков убеждает хозяина, что готов взять на себя податные издержки на мертвых “для удовольствия вашего”; список мертвецов у хозяйственного П. уже готов, неизвестно для какой нужды), П. размышляет, кто бы мог от его имени заверить ее в городе, и вспоминает, что Председатель был его школьным товарищем. И это воспоминание (тут полностью повторяется ход авторских размышлений в начале главы) внезапно оживляет героя: “…на этом деревянном лице выразилось бледное отражение чувства”.

Естественно, это случайный и мгновенный проблеск жизни.

Поэтому, когда Чичиков, не только приобретя 120 мертвых душ, но и купив беглых по 27 коп. за душу, выезжает от П., автор описывает сумеречный пейзаж, в котором тень со светом “перемешалась совершенно” – как в несчастной душе П.