Вопрос о роли и значении летописей в процессе создания “Бориса Годунова”
Дело вовсе не в объеме фактического материала, каким Пушкин воспользовался непосредственно из летописей и других памятников древней русской письменности. Фактическим материалом, взятым непосредственно из самих летописей, Пушкин пользовался крайне редко, да это, пожалуй, было не так уж и нужно ему. При том уровне понятий о значении первоисточников, какой был характерен для пушкинской эпохи, Карамзин вполне удовлетворял количеством, разнообразием и качеством приводимого материала: “Он рассказывал со всею верпостию историка, он везде ссылался
Не возникало, по-видимому, особой нужды в обращении к летописным памятникам и для критической проверки приводимого Карамзиным фактического материала, так как Карамзин “везде ссылался на источники”. Многочисленные ссылки на источники Карамзин сопровождал, как правило, широкой и обильной цитацией фрагментов летописных, исторических и дипломатических памятников, что придавало “Примечаниям” характер соответствующим образом подобранного свода документальных материалов.
Это, в свою очередь, приводило к характерной особенности
Все это свидетельствует о том, что количество фактов, привнесенных Пушкиным в трагедию, как непосредственно из летописей, так и из фрагментов последних, извлеченных из “Примечаний” Карамзина, – сравнительно невелико.
Это ни в малейшей степени не снижает поистине огромной и решающей роли, какую сыграли летописные памятники в процессе создания “Бориса Годунова”. Создавая свою трагедию, преимущественно на историческом материале “Истории Государства Российского”, Пушкин обращался к летописям и другим памятникам древнерусской письменности главным образом для того, чтобы уловить интонационные особенности языка того времени, в поисках колорита эпохи.
Русская действительность начала двадцатых годов, характеризовавшаяся стремительным нарастанием антикрепостнических настроений широких масс и развивавшимся движением дворянских революционеров, не могла не оказать сильнейшего влияния на идейное и художественное развитие Пушкина. Пушкин много думал и о характере широких народных движений в прошлом, и об образах их вождей. В начале ноября 1824 года Пушкин просит брата прислать ему “Жизнь Емельки Пугачева”.
В одном из следующих писем к нему же дается новое поручение: “Ах! боже мой, чуть не забыл! вот тебе задача: историческое, сухое известие о Сеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории”.
Такова почва, на которой возникают предпосылки к замыслу произведения о роли народа в русской истории. Вышедшие в свет в 1824 году очередные X и X тома “Истории Государства Российского” П. М. Карамзина содержали повествование об эпохе “многих мятежей” и давали достаточно разнообразный и содержательный фактический материал, который и определил решение Пушкина остановиться на теме “о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве”.
В большой тетради в черном кожаном переплете, привезенной Пушкиным в Михайловское из Одессы, среди записей конца 1824 года начинаются исторические заметки, предшествующие черновому тексту трагедии. Работа начинается с конспектирования отдельных мест X тома “Истории Государства Российского”. Положение записей в книге позволяет отнести их к середине – второй половине ноября 1824 года.
Конспектировал Пушкин не в последовательности чтения, а руководствуясь какими-то своими соображениями, порою возвращаясь от середины тома к его началу – и обратно. В дошедших до нас записях Пушкин проконспектировал отдельные места X тома лишь в той части, которая завершается избранием Годунова на царство и непосредственного отношения к содержанию трагедии не имеет. Приблизительное представление о существовавшем, но не дошедшем до нас плане трагедии дает самый ранний вариант его, записанный Пушкиным вслед за прерванными конспектами из Карамзина.
“Самозванец въезжает в Москву” – этот последний пункт свидетельствует о первоначальном намерении Пушкина закончить трагедию въездом Самозванца в Москву. Особенность характера работы Пушкина над “Борисом Годуновым” состояла в том, что отдельные сцены создавались путем непосредственного следования за источником, другие требовали почти исследовательских приемов по извлечению и соединению разнородного исторического материала, третьи, наконец, не основывались на данных источника, а всецело зависели только от поэтического вдохновения. Пушкин писал Н. Н. Раевскому в июле 1825 года: “Я пишу и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения; когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену – такой способ работы для меня совершенно нов”
Черновики “Бориса Годунова” в высшей степени показательны именно в этом отношении. Те места, где Пушкин создавал диалог на вполне достаточном материале, давались ему легко и содержат наименьшее количество поправок и вариантов. К ним относятся: начало первой сцены, наброски второй, третьей и четвертой сцен.
Картина меняется, когда Пушкин приступает, например, к пятой сцене (“Ночь. Келья в Чудовом монастыре”), не имеющей прямого соответствия в тексте карамзинской “Истории”. Это – наиболее сложные, с обилием поправок и вариантов, страницы рукописи.
Текст неоднократно прерывается фрагментами и набросками других произведений – строфами “Евгения Онегина”, черновиками незаконченных стихотворений, подтверждая слова Пушкина: “когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену”.
Время окончания работы над “Борисом Годуновым” может быть определено лишь приблизительно. Известное письмо Пушкина к Вяземскому о завершении работы над трагедией (“Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиен). Трагедия моя кончена”) датируется предположительно началом октября или началом ноября 1825 года.
Окончание переписки трагедии набело точно устанавливается датой белового автографа – 7 ноября 1825 года.