СТИЛИСТИЧЕСКИЙ КОНТРАПУНКТ

СТИЛИСТИЧЕСКИЙ КОНТРАПУНКТ

Реализм стилистически изощрен не меньше какого-нибудь рококо, но суть стилистической работы писателя-реали­ста принципиально иная: не украшательство и эпатаж, а поиск наиболее точной художественной формулы для “упаковки” мысли – вот что тревожит прозаика.

Так, “Капитанская дочка” Пушкина – настоящая “про­за поэта”: немногословная, точная, потрясающе метафо­ричная. Чего стоит одно только первое появление Емельяна Пугачева перед читателями повести и перед Петрушей Гриневым: “Вдруг

увидел я что-то черное. “Эй, ямщик! – за­кричал я, – смотри: что там такое чернеется?” Ямщик стал всматриваться. “А бог его знает, барин, – сказал он, садясь на свое место. – Воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что-то шевелится. Должно быть, или волк, или человек”.

Какая поэтически глубокая и емкая формула, в которой уже угадывается будущий герой Емельян Пугачев – то ли волк, то ли человек. Из черной точки, рассмотренной Гри­невым в буране, вырастает черноглазый бородатый мужик, которому суждено стать ключевой фигурой в Петрушиной жизни; из черных недр народного недовольства вырастет

страшная лавина бессмысленного и беспощадного русско­го бунта, из червоточин швабринского характера вырастет безграничная подлость предателя. Черные точки зарифмуются и в портрете Пугачева: “Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающих глаза”…

В “Капитанской дочке” нет ни одного лишнего, непродуманного, не свя­занного генетически с общим замыслом слова, и даже дата, стоящая под повестью – 19 октября 1836 года, – выглядит (и, скорее всего, является) своеобразным посвящением незабвенным Друзьям-лицеистам, мыкающим каторжное горе в снежной Сибири.

А вот женские образы русской литературы – вплоть до конца XIX века – это всего лишь мужской взгляд на женщину. До невозможности идеальная Татьяна и до невозможности легкомысленная Ольга Ларины, безгра­нично несчастные лермонтовские Вера и Мери, а с ними – и обманутая Бэла, болезненно восторженная Варенька Доброселова и ангелоподобная Сонечка Мармеладова, воздушные тургеневские барышни, расчетливая Элен Ку­рагина и добрая Наташа Ростова… Долгое время писатели мужчины усердно рисовали читателям и особенно чита­тельницам, какой должна быть и какой не должна быть женщина. Попытки разобраться в женщине вне помеще­ния ее в парадигму “хорошая – плохая” – вроде Катерины Ивановны Мармеладовой или Аглаи Епанчиной – были единичными и не всегда реалистическими.

Пожалуй, пер­вым попытался изобразить женщину такой, какая она есть в своей женской сущности, Николай Лесков – и вышла у него Катерина Ивановна Измайлова, леди Макбет Мцен­ского уезда.

Особенная роль в произведениях русских реалистов – у имен. Не знаешь, с чего начать раскодировку художе­ственного произведения – начни с имени. Илья Ильич Обломов – “дважды Илья”, эдакой “Муромец в квадрате”, лежащий на печи тридцать лет и три года.

Очевиден за­мысел Гончарова: показать “истинную русскость” своего героя, подчеркнуть сложность его выбора (посреди его дороги тоже лежит камень, и три дороги в разные стороны, и куда ни пойдешь – везде бой держать) и показать всю драматическую глубину его бесславной смерти. Тургенев­ский Павел Петрович Кирсанов – столп и голос поколе­ния отцов (практически их Петропавловская крепость). Его брат, нежнейший Николай Петрович, тоже не слу­чайно носит имя самого доброго из русских святых.

А вот Базаров (Евгений, как и Онегин) недвусмысленно про­должает линию непонятых и лишних недюжинных людей в русском обществе.

Развязка реалистического произведения – почти всегда награда или приговор писателя герою. Автор-демиург, со­образуясь с законами художественной правды, может оста­вить героя жить и самостоятельно выпутываться из жиз­ненных перипетий, как, например, “легко расстался” со своим добрым приятелем Онегиным (а у того – самый раз­гар любовной драмы!) по-дружески непреклонный Пуш­кин. Автор может убить героя от невозможности придумать для него выхода из жизненного тупика, как это случилось с Лермонтовым и его Мцыри. Писатель может наслать на героя болезнь и смерть, если жизненная программа последнего представляется автору преждевременной или пустой, как, скажем, произошло с Базаровым у Тургенева.

А может действительно приговорить – тяжелым судом совести. В потрясающей повести Валентина Распутина “Живи и помни” автор выносит беспощадный приговор дезертиру Гуськову, симпатичному, по-человечески по­нятному герою, которому невозможно не сочувствовать, невозможно не сопереживать. Этот приговор – смерть и забвение его нерожденному ребенку и его любящей жене.

Вывести семя предателей с лица земли. Не дать продол­житься в детях. Невыносимо тяжелый приговор. Тяжелое бремя нравственности.

А вот о самом Гуськове в финале повести Распутин даже не вспоминает: нашли ли его му­жики, отдали ли под суд, сам ли он убил себя, автор не рас­сказывает, брезгливо сторонясь неплохого в общем-то че­ловека, своего многострадального героя, не выдержавшего испытания войной.