Пространство и время в повести

<

p>Определить хронологические границы действия в «Котловане» позволяет авторская датировка в конце повести: декабрь 1929 — апрель 1930 г. Более точно сориентироваться во временных координатах позволяют конкретные детали повествования. Начинается действие в самом конце лета 1929 г. («в день тридцатилетия личной жизни» Вощева стояла жара, но уже начали опадать листья с деревьев), а заканчивается в первых числах марта 1930 г. (активист получает директиву, написанную «по мотивам» статьи Сталина «Головокружение от успехов» от 2

марта 1930 г.). Более точных указаний на время событий в самом тексте нет, не упоминаются даже названия месяцев — и отсчет времени ведется по временам года («в начале осени», «пустынность осени»).
Однако при столь четкой определенности хронологической рамки повествования внутреннее движение времени в «Котловане» крайне неоднородно. Внутренние часы «Котлована» то останавливаются, то лихорадочно ускоряют ход. Организация колхоза — раскулачивание «зажиточного бесчестья», высылка кулаков и празднование победы — занимает один день, но день этот в повествовании выписан по минутам и заполнен множеством эпизодов.

При этом почти полгода в действии повести сливаются в один монотонно тянущийся день, лишенный каких-либо событий. В финале же «Котлована» пятнадцать часов и вечность умещаются в одном абзаце (Чиклин пятнадцать часов рыл могилу в «вечном камне»). Ось времени в «Котловане» устремлена в вечность — веками повторяющиеся четыре времени года, о которых постоянно напоминает умирающая Настя, важнее, чем «однократные» исторические даты.
Время в «Котловане», однако, может «оборачиваться» пространством. Когда старик с кафельного завода, чинивший лапти, собирается «отправиться в них обратно в старину» или Прушевский смотрит «в поздний вечер мира», то временные понятия (старина или вечер) понимаются читателем как пространственные. Ось времени может заменять пространственные координаты: «Его пеший путь лежал среди лета», — говорится о дороге, по которой идет Вощев.
Если временные рамки повествования в «Котловане» четко обозначены, то пространство регулярно теряет сколько-нибудь определенные очертания. Особое внимание следует обратить на топографические наименования, которые используются в повести. СССР и Россия — самые «малые» пространства, которые имеют названия. Город, в котором строится общепролетарский Дом, и деревня, в которой идет раскулачивание, вообще не имеют названий — зато упоминается Млечный Путь.

Единственное «локальное» обозначение — колхоз имени Генеральной Линии. Название это построено Платоновым на основе оксюморона: генеральная линия была провозглашена в связи с курсом на индустриализацию. Название колхоза должно было переводиться с бюрократического языка на нормальный примерно так: «колхоз имени линии уничтожения крестьянства».

Пространства индустриализации и коллективизации в повести взаимопроницаемы: действие разворачивается одновременно в городе и деревне.
У художественного пространства «Котлована» есть парадоксальное свойство. С одной стороны, от начала повести к финалу пространство как бы стягивается в точку: в экспозиции Вощев «вышел наружу», перед ним было «одно открытое пространство», а в финале «открытое пространство» сменяется могилой Насти — навсегда закрытой и отгороженной от внешнего мира. С другой стороны, пространство «Котлована» абсолютно не способно локализоваться — и тому можно привести множество примеров. Котлован постоянно расползается вдаль и уходит вглубь; вначале он захватывает овраг, потом партийная администрация требует его расширения в четыре раза, а Пашкин, «дабы угодить наверняка и забежать вперед главной линии», приказывает увеличить котлован уже в шесть раз.

Не случайно в финале повести появится и характерное уточнение — «пропасть котлована», которую можно рыть до бесконечности.
Герои повести обитают в мире, лишенном пространственных ориентиров: землекопы и крестьяне «расходятся в окрестность» или уходят «внутрь города»; Чиклин, рассердившись, зашвырнул Жачева «прочь в пространство»; кулаков «ликвидируют вдаль», сплавляя на плоту вниз по реке. Начинается путешествие Вощева с того, что он «не знал, куда его влечет, и облокотился в конце города на низкую ограду…» Масштаб пространства резко меняется — «конец города» оказывается сопоставим с «низкой оградой».
Примечателен и разговор Вощева с шоссейным надзирателем: «Далеко здесь до другого какого-нибудь города? » — спрашивает Вощев. Сам принцип ориентации в пространстве — «какого-нибудь», «другого» — противоречит всем привычным нормам. В классическом пространстве человек движется «от — к», и у этого движения обязательно есть направление.

В мире Платонова направления отсутствуют: герой идет «куда-то» (или ему вообще «некуда идти»), и идти для него — важнее, чем дойти.
Отличительными платоновскими синонимами к понятию «пространство» становятся «неизвестное место» («из непопулярного места подул ветер»), «порожнее место» («Елисей уставился в мутную сырость порожнего места»), «пустопорожнее» («дул ветер с пустопорожней земли»).
В классической литературе маршрут героя может пролегать по реальным улицам реальных городов. Достаточно вспомнить «Вчерашний день, часу в шестом, / Зашел я на Сенную…», или «Преступление и наказание», в котором путь Раскольникова можно проследить по карте Петербурга, или «Евгения Онегина», в котором путь Лариных по Москве зафиксирован с точностью до количества дорожных поворотов. Но если у человека, прочитавшего «Котлован», спросить, как дойти от котлована до дома товарища Пашкина или от барака землекопов до кафельного завода, он вряд ли сможет ответить.

Персонажи «Котлована» беспрерывно куда-то перемещаются, но… «Вощев ушел в одну открытую дорогу» — вот «маршрут» платоновского героя.
В отличие от времени, которое обретает у Платонова пространственные координаты, само пространство дематериализуется, утрачивая привычные три измерения, но обретая одно новое — метафизическое. Герой может уйти — «в пролетарскую массу», лечь — «под общее знамя», и Жачев, например, переживает из-за того, что его, как «грустного урода», при социализме «ликвидируют в тишину». Место у Платонова заменяется понятием — а само понятие «пространство» становится метафорой мира идей.
Подведем некоторые итоги. Пространственно-временная организация «Котлована» антиномична. Пространство размыкается в бесконечность — но одновременно стягивается в точку (если в нем и есть направление — то это направление «на котлован»); время просчитано по дням и часам — но измеряется оно вечностью.

Рамки повести раздвигаются в глубину времени и в необъятное пространство космоса — художественное пространство повести становится прежде всего пространством смысла. Пространственно-временная организация повести подчинена главной художественной задаче писателя — не описанию конкретного исторического события, а философскому обобщению эпохальных преобразований.