Припадок Княгиня Гусев Бабы Скрипка Ротшильда. Рецензия к рассказам и повестям Чехова. (Чехов А. П.)
Припадок
Рассказ был написан в 1888 году специально для сборника памяти Всеволода Михайловича Гаршина.
Несмотря на то что Чехов и Гаршин виделись всего один раз, оба очень симпатизировали друг другу. «Из всей молодежи, начавшей писать на моих глазах, только и можно отметить трех: Гаршина, Короленко и Надсона»,- писал Чехов Н. А. Лейкину (26 января 1887 г.) и впоследствии причислял Всеволода Михайловича к числу «очень хороших и не узких людей». Гаршин же, как сообщал Чехову поэт А. Н. Плещеев 10 марта 1888 года, был «без ума» от повести
Он говорил друзьям, что «в России появился новый прекрасный писатель».
По воспоминаниям И. Е. Репина, Гаршин болезненно реагировал на суждения о «бессюжетности» и «бессодержательности» повести и «со слезами в своем симпатичном голосе отстаивал красоты Чехова, говорил, что таких перлов языка, жизни, непосредственности еще не было в русской литературе».
Самоубийство писателя 24 марта 1888 года произвело на Чехова сильное впечатление (быть может, оно было усугублено еще и тем, что за несколько дней до катастрофы он, будучи в Петербурге, «просидел целый час» с матерью писателя,
Антон Павлович внимательно следил за статьями и воспоминаниями о покойном, подчас крайне резко отзываясь в переписке о литераторах, «видящих в смерти Гаршина только хороший предлог для позировки, кокетничанья или других низменных целей».
Откликаясь на предложение принять участие в «гаршинском сборнике», Чехов писал Плещееву (25 сентября 1888 г.), что не может забыть, как «Гаршин в последние дни своей жизни много занимался» его особой. Он сообщал, что у него есть тема для рассказа «о молодом человеке гаршинской закваски», и кратко излагал фабулу будущего «Припадка», однако сомневался в том, что редакторы и цензура пропустят такой рассказ полностью.
«Если поручитесь, что ни одно слово не будет вычеркнуто, то я напишу рассказ в два вечера…» — сказано в письме с довольно необычной для Чехова «ультимативной» категоричностью, что лишний раз свидетельствует, какое значение он придавал своему замыслу.
«Два вечера» растянулись почти в два месяца. Только 11 ноября автор сообщил А. С. Суворину: «Сегодня я кончил рассказ для «Гаршинского сборника» — словно гора с плеч. В этом рассказе я сказал свое, никому не нужное мнение о таких людях, как Гаршин». Вскоре он отправил Плещееву рассказ «Припадок», где, по его словам, «воздал покойному Гаршину ту дань, какую хотел и умел». «Мне, как медику, кажется, что душевную боль я описал правильно, по всем правилам медицинской науки,- писал Чехов и, резко перебивая чересчур «чувствительный», на его взгляд, тон письма, шутливо заключил:- Что касается девок, то по этой части я во времена оны был большим специалистом…»
Чрезвычайно высоко отозвался о «Припадке» Д. В. Григорович, отметивший «высокое человеческое чувство», пронизывающее рассказ, и замечательное по лаконизму и выразительности изображение первого снега.
Княгиня
Задумав рассказ, Чехов в ноябре 1888 года сообщал Суворину: «Описываю одну поганую бабу… хочу я в этом сезоне писать рассказы в протестующем тоне — надо поучиться…» (вспомним, что тогда же был закончен «Припадок»). Протест против «лжи и насилия во всех их видах» выражен в «Княгине» (1889) почти с публицистической резкостью и прямотой. Анализ истинного смысла всевозможных «благотворительных» мероприятий и проектов издавна занимал Чехова. «Нельзя из народа болонку делать»,- сердито выговаривает жене-филантропке старик генерал в более раннем рассказе с характерным названием «Скуки ради» (ср. слова доктора княгине: «Кто на умеет отличить людей от болонок, тот не должен заниматься благотворением»).
Дальнейшее развитие эта тема получила в рассказе «Жена» и повести «Дом с мезонином».
Гусев
Этот рассказ, как и «Бабы», является одним из непосредственных итогов поездки Чехова на Сахалин в 1890 году. «Знаю я теперь многое, чувство же я привез с собой нехорошее,- писал он по возвращении.- …Хорош божий свет. Одно только нехорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм!..
Душа моя кипит».
Это «кипение» ощутимо и во внешне сдержанном повествовании об угасании бедного простодушного Гусева. Исследователи отмечают сходство Павла Ивановича, постоянно, раздраженно и, в сущности, бессильно протестующего против сахалинских порядков, с описанным в чеховском очерке «Остров Сахалин» доктором (Б. А. Перлииым).
Пренебрежительный отзыв о «гнусных сюжетах насчет бабьих амуров и красот природы» сближает этого героя с Костей Кочевым («Три года»).
«От твоего «Гусева» весь Питер в восторге»,- писал автору брат Александр 30 декабря 1890 года. Высоко отозвались о рассказе А. Н. Плещеев, П. И. Чайковский, И. А. Бунин.
Бабы
Рассказ создавался во время напряженной работы над «Островом Сахалином». 16 июня 1891 года Чехов писал Суворину: «Посылаю Вам от щедрот своих летний, т. е. жиденький, рассказ. Оторвали меня от сахалинской работы не муза мести и печали и не жажда звуков сладких, а жажда поскорее содрать с кого-нибудь хоть пять целковых, ибо я сижу буквально без гроша».
Похоже, что эта явная, чрезмерная небрежность отзыва призвана затушевать взволнованность автора темой и значение, которое он придавал этому своему созданию, одному из самых замечательных даже в его богатейшем наследии (Лев Толстой относил рассказ «Бабы» к числу лучших произведений Чехова).
Фабула рассказа перекликается со знаменитой повестью Н. С. Лескова «Леди Макбет Мценского уезда». Несколько напоминает лесков-скую «сказовую» манеру и тон самой истории Машеньки, «повторившей» преступление Катерины Измайловой. Однако в чеховском рассказе несравненно определеннее подчеркнуты тягостность и типичность жизни и самой Машеньки, нисколько не похожей на «сильную щуку», которой уподоблена Катерина в финале лесковской повести, и сочувствующих ей Софьи и Варвары. На постоялом дворе, где истинный виновник Машенькиного преступления Матвей Саввич рассказывает ее историю, взаимная ненависть достигла уже такого накала, что может
К случиться и нечто подобное услышанному.
Черный монах
Автор высказывался об этом произведении, пожалуй, скупее и глуше, чем о каком-либо другом: «Это рассказ медицинский… Трактуется в нем мания величия». Или: «Просто пришла охота изобразить манию величия. Монах же, несущийся через поле, приснился мне…» Подобные объяснения скорее напоминают отговорку, особенно если сопоставить с ними сказанное Чеховым однажды: «…болезнь как болезнь имеет у читателя скорее патологический интерес, чем художественный…»
Высказывались догадки о полемической направленности повести, напечатанной в январе 1894 года, против первых литературных манифестов зарождавшегося русского символизма, в частности книги Д. С. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893). В этой книге Чехов рассматривался как писатель, который в силу своего «слишком крепкого, может быть, к несчастью для него, несколько равнодушного здоровья» «маловосприимчив ко многим вопросам и течениям современной жизни».
Любопытно, что рассуждения черного монаха о том, что такие люди, как Коврин, приближают «конец земной истории» и «царство вечной правды», и сам факт галлюцинаций героя имеют определенные соответствия в учении и биографии известного философа того времени Владимира Сергеевича Соловьева, к которому Чехов относился с интересом.
Фраза «Она говорила долго и с большим чувством» восстановлена по последнему прижизненному изданию Чехова (Поли. собр. соч., 2-е изд., т. IX. Спб., 1903).
Скрипка Ротшильда
Это произведение вначале в значительной мере повторяет драматическую коллизию рассказа «Горе» (1885), в котором токарь Григорий Петров, везущий больную жену в больницу, потрясен происшедшей с ней переменой и делает страшное открытие, что прожитые ими вместе «сорок лет прошли, как в тумане».
Однако в отличие от беспросветной мрачности судьбы героя «Горя» трагически прозревший Яков оставляет после себя не только скрипку, но и мелодию, «новую песню», в которой звучат отголоски простых и великих мыслей, которые осенили героя под конец жизни.
При появлении рассказа в 1894 году он не был замечен критикой. Известный адвокат и ценитель литературы А. И. Урусов в частном письме оценивал «Скрипку Ротшильда» как «превосходную вещь, чистый шедевр».
Студент
Рассказ, по-видимому, написан в марте 1894 года в Ялте. В одном из тогдашних чеховских писем говорилось. «Лихорадящим больным есть не хочется, но чего-то хочется, и они это свое неопределенное желание выражают так: «чего-нибудь кисленького». Так и мне хочется чего-то кисленького.
И это не случайно, так как точно такое же настроение я замечаю кругом. Похоже, будто все были влюблены, разлюбили теперь и ищут новых увлечений».
Еще при жизни писателя некоторые критики видели в «Студенте» как бы поворотный пункт в творчестве писателя. В 1903 году, говоря о том, что в чеховских произведениях «все сильнее слышится что-то новое, бодрое, жизнерадостное, глубоко волнующее читателя», писатель В. Альбов прибавлял, что эти черты «кажется, впервые сказались в маленьком рассказе «Студент».
И. П. Чехов писал, что Антон Павлович считал эту вещь «наиболее отделанной» из своих произведений.’
Учитель словесности
Первая глава рассказа была опубликована в 1889 году под названием «Обыватели». В письме к Суворину (12 ноября 1889 г.) Чехов иронически отозвался об «Обывателях» как о «несерьезном пустячке из жизни провинциальных морских свинок» и далее пояснял: «Я имел в виду кончить его так, чтобы от моих героев мокрого места не осталось, но нелегкая дернула меня прочесть вслух нашим; все взмолились: пощади! пощади! Я пощадил своих героев, и потому рассказ вышел так кисел».
В 1894 году Чехов напечатал вторую главу — «Учитель словесности» (впоследствии так был назван и весь рассказ). Прочитав ее, Л. И. Толстой, судя по дневниковой записи современника, В. Ф. Ла-зурского, «сказал, что рассказ ему нравится. В нем с большим искусством в таких малых размерах сказано так много; здесь нет ни одной черты, которая не шла бы в дело, и это признак художественности».
Речь идет, видимо, о таких деталях, как собака Мушка с ее постоянным рычанием или белый кот, которых герой «получил в приданое» за Маней и которые являются своеобразными «домовыми» этого обывательского семейства. В своем полудремотиом существовании в классе учитель словесности и сам похож на кота («…сидел на подоконнике с закрытыми глазами и мечтал… В старших классах читали вслух Гоголя или прозу Пушкина, и это нагоняло на него дремоту…»).
Недаром Никитин в пору своего просветления начинает «чувствовать раздражение против белого кота, который потягивался, выгнув спину».
Три года
В 1891 году в записных книжках Чехова появились первые наброски, относящиеся к будущей повести, над которой автор проработал несколько лет и замысел которой за это время претерпел существенные изменения. В декабре 1892 года Антон Павлович сообщал знакомому: «Пишу вещь, в которой сотня действующих лиц, лето, осень — и все это у меня обрывается, путается, забывается…»
Любопытно, что в конце 1893 года была закончена повесть «Бабье царство», во многом предварявшая «Три года» по изображаемой среде, проблематике и даже характеру главного действующего лица — Анны Акимовны, также тяготящейся своим положением владелицы фабрики и не имеющей решимости изменить свою судьбу.
Уже после опубликования повести «Три года» (в начале 1895 г.) Чехов прочел роман Генрика Сенкевича «Семья Поланецких». Его едкий отзыв об этой книге позволяет лучше понять пафос повести самого Чехова. «Семейного счастья и рассуждений о любви напущена чертова пропасть,-писал он Суворину (13 апреля 1895 г.),-и жена героя до такой степени верна мужу и так тонко понимает «сердцем» бога и жизнь, что становится в конце концов приторно и неловко, как после слюнявого поцелуя… Цель романа: убаюкать буржуазию в ее золотых снах.
Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт — и твое дело в шляпе и на том и на этом свете. Буржуазия очень любит так называемые «положительные» типы и романы с благополучными концами, так как они успокаивают ее на мысли, что можно и капитал наживать и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым».