Рецензия Пушкина к двум повестям – “Княжне Зизи” и “Сильфиде”

Одоевский весной 1836 г. предложил первую для “Современника”, и Пушкин, крайне заинтересованный в пополнении отдела художественной прозы своего журнала, всегда недостаточной, спрашивал его (в марте 1836 г., когда повесть, вероятно, еще не была закончена): “Что ваша повесть Зизи? Это славная вещь”. По-видимому, летом этого года (повесть помечена: Ревель, 1836) Одоевский работал над “Сильфидой”. Окончание обеих повестей затягивалось – Пушкин их, видимо, просматривал по мере написания – и осенью, во время подготовки IV и V томов “Современника”,

шедшей, вероятно, одновременно, писал Одоевскому: “Конечно, “Княжна Зизи” имеет более истины и занимательности, нежели “Сильфида”, – но всякое даяние ваше благо.

Кажется письмо тестя (в “Сильфиде”, – И. И.) холодно и слишком незначительно. Зато в других много прелестного. Я заметил одно место знаком (?).

Оно показалось мне невразумительно. Во всяком случае Сильфиду ли, Княжну ли, по оканчивайте и высылайте. Без вас пропал “Современник”.

Резкое различие во мнении Пушкина о той и другой повестях очевидно. Но оно совершенно для него понятно, если вспомнить основные

черты обоих произведений. “Княжна Зизи” пе выходит за пределы чисто бытового и психологического материала. Несмотря на довольно сложную и намеренно запутанную композицию (рассказ, вставленный в другой, ведущийся частью в эпистолярной форме; двойная завязка, вставленная одна в другую, с разрешением одной из них, где героем является сам рассказчик, – а разрешение освещает всю повесть – лишь в самом конце, неожиданно и с налетом таинственности; резко и несколько схематично – кроме героини – очерченные характеры, дающие ряд – неожиданных и эффектных моментов), повесть по

Обстановке, по психологии действующих лиц, по самому развитию сюжета – строго бытовое произведение, взятое из современной жизни, где сложные композиционные приемы служат лишь основой для тонкой и всесторонней разработки психологического облика героини и поддерживают “занимательность” рассказа. Самый эпиграф указывает на будничную жизненность сюжета, чему соответствует и простое, очень сдержанное изложение, и простой язык действующих лиц.

Напротив того, темою “Сильфиды” является попытка человека проникнуть из мира реальных, земных отношений в мир “чудесного” и воздействие этого чудесного мира на мир земной, одним словом, то “двоемирие”, существование которого мучило и возбуждало пытливую мысль Одоевского. Проникновение в потусторонний мир равносильно пробуждению поэтического чувства, и о том, что речь идет именно о поэтическом чувстве, о прозрении поэта и разладе его с узкопрактически настроенным обществом, говорят четыре эпиграфа, поставленные в начале “Сильфиды”.

Контраст поэтического мира духов – мира, из которого явилась герою прекрасная Сильфида, и. мира земпого – подчеркивается в повести тем сгущенно бытовым фоном, на котором она развертывается. Начиная от очень спокойного описания приезда героя в деревню, данного, быть может, не без влияния первых глав “Онегина”, повесть, прерывистыми скачками – прерывистость их определяется эпистолярной формой рассказа – идет, все повышаясь в тоне, к своей кульминации – к описанию чудесных свиданий героя с Сильфидой, в “отрывках из журнала” героя, и затем резко срывается, путем вмешательства грубо земных сил – друга героя, отца его невесты и врача – и возвращается к начальному тону в подчеркнуто обыденном изображении героя, забывшего по прошествии нескольких лет свои поэтические порывы.

Суждения Пушкина о повестях Одоевского приобретают особую рельефность, если их сопоставить с отзывом Одоевского о самой значительной повести (а вернее – романе) Пушкина – “Капитанской дочке”, в письме, написанном вскоре после выхода в свет IV тома “Современника”, где она появилась.

Одоевский был неправ. Пушкин, не только романист, но и историк Пугачева, хорошо знал даты событий в начале восстания и считался с ними. Е. И. Пугачев впервые появился перед Яицким городком во главе отряда из 300 казаков 18 сентября 1773 г.; 24 сентября уже была им взята крепость Рассыпная, 26 сентября – Нижне-Озерная, 27-го – Татищева, т. е. одна из крепостей, послуживших прототипами для вымышленной Белогорской (Х 16-19). Все эти события должны были следовать одно за другим в глазах обитателей крепостей с катастрофической быстротой.

Одоевский же рассматривал исторический роман с точки зрения Вальтера Скотта, с характерным для его романов медлительным развертыванием сюжета.

Швабрин слишком умен и тонок, чтобы поверить возможности успеха Пугачева и не довольно страстен, чтоб из любви к Маше решиться на такое дело… Покамест Швабрин для меня имеет много нравственно чудесного; может быть, как прочту в третий раз, лучше пойму. О подробностях не говорю, об интересе тоже – я не мог ни на минуту оставить книги, читая ее даже не как художник, но стараясь быть просто читателем, добравшимся до повести”.

Таким образом, Одоевский оценил в Пушкине прежде всего “читательный интерес”, т. е. увлекающую занимательность рассказа и выпуклую образность, мастерскую обрисовку таких лиц, как Пугачев и Савельич. Он сам считал, что “повести не по моей части”, подразумевая повесть как занимательный рассказ, и чувствовал за собою недостаток в “пластичности”, т. е. в силе непосредственной художественной изобразительности. Но в повести Пушкина его не удовлетворяла сжатость рассказа, избегающего, ради экономии изобразительных средств, подробного развития отдельных моментов, заполнения подразумевающихся временных перерывов и психологической мотивировки поступков действующих лиц: все внимание, вся творческая сила Пушкина направлены на быстрое и увлекательное развертывание сюжета, само по себе долженствующее в действиях достаточно обрисовать фигуры героев; но такое стремительное развитие действия, но мнению Одоевского, не позволяет ясно ощущать каждый его момент и делает непонятными такие сложные фигуры, как Швабрин.

Повесть Пушкина в глазах его критика является схемой, слишком скупо заполненной материалом. Но такой взгляд писателя-теоретика, каким был Одоевский, объясняется тем, что последний, в подавляющем большинстве своих повествовательных выступлений, оставался и в 30-е, и в 40-е годы романтиком, тогда как Пушкин своими повестями в прозе и в стихах открывал пути русскому реализму, развившемуся уже после него, на оставленном им наследии, в творчестве Лермонтова и всей “натуральной школы” 40-х годов.