Миф о Лермонтове на рубеже XIX-XX веков
Речь пойдет о явлении достаточно редком и странном — о рождении мифа в процессе критической полемики. Иными словами — в такой ситуации, в какой, казалось бы, гораздо уместнее было ожидать использования эмпирических или рациональных аргументов. Тем не менее в одной из таких ситуаций был использован именно миф, и эта «аномалия» требует внимательного изучения. Начать его, видимо, следует с краткого описания полемики, которая оказалась «мифогенной».
Необходимо выяснить, каким образом динамика критического спора привела к возникновению
Лекция Вл. С. Соловьева «Судьба Лермонтова», впервые прозвучавшая в 1899 г., а позднее опубликованная в виде статьи под заглавием «Лермонтов», поражала резкостью отрицательной оценки одного из самых почитаемых русских поэтов.-1 Резкое осуждение личности и творчества Лермонтова было обосновано целой концепцией, исходный тезис которой сводился к следующему. Лермонтов — гений, обладавший
Их обладатель мог бы стать пророком, равновеликим пророкам библейским. Тем более значим тот факт, что пророком Лермонтов не стал.
Обнаруженное противоречие нуждалось а объяснении, и Соловьев предлагал его: он утверждал, что Лермонтов выбрал для себя ложный и в конечном счете гибельный путь, предопределенный безнравственностью его сознания. Божественное (то есть сверхчеловеческое по своей сути) дарование обязывало его пойти по пути «истинного сверхчеловечества», идеальным воплощением которого явился путь Христа, Это означало необходимость преодолеть в себе ограниченность грешной и смертной человеческой природы. Вместо этого Лермонтов оправдывал и эстетизировал зло (то есть грех), тем самым позволяя ему завладеть своей душою.
Не менее важным было то, что грех завладевал душами других людей, пленявшихся невероятной красотой эстетизации зла в лермонтовских стихотворениях и поэмах.
Соловьев предполагал прямую связь между оправданием зла и ложным пониманием гениальности. Он считал, что Лермонтов рассматривал свое дарование как привилегию, а не как обязанность, и это оказывалось второй причиной совершенного им ложного выбора. То действительное превосходство над всеми, которое могло бы сделать поэта духовным вождем целого народа, становилось источником демонической гордыни и непримиримого конфликта с миром. «Он думал, что его гениальность уполномочила его требовать от людей и от Бога всего, что ему хочется.
Упоминание о требованиях поэта к Богу не было случайным. Находя в душе и поэзии Лермонтова живое религиозное чувство, философ, однако, не находил в самом этом чувстве какой-либо спасительной силы. Причина усматривалась в том, что религиозное чувство не приводило Лермонтова к смирению.
Чуждое смирению религиозное чувство, полагал Соловьев, неизбежно приобретало характер тяжбы с Богом и в конечном счете лишь усугубляло лермонтовский демонизм, лермонтовский разлад с миром.
Рассматривая драму Лермонтова, Соловьев признавал возможными лишь два взаимоисключающих варианта ее разрешения. Или в самом деле стать истинным сверхчеловеком (то есть подобием Христа), поборов в себе зло и связанную с ним ограниченность. Или отказаться от всяких притязаний на исключительность, раз и навсегда признав себя обыкновенным смертным. Третьего варианта не дано.
Точнее, третьим вариантом может быть только гибель.
Именно этот вариант и избрал для себя Лермонтов, по убеждению Соловьева. Смерть поэта, да и всю его судьбу в целом, философ считал гибелью в самом серьезном — метафизическом — смысле слова. Сделанные Соловьевым оговорки не изменяли существа его позиции: это была позиция беспощадного обвинителя, недаром воспринятая современниками как прокурорская.
Очерк Мережковского, так же как и лекция-статья Соловьева, вызвал неоднозначную реакцию критики и читателей. Многие находили парадоксальность его рассуждений (о ней речь у нас впереди) проявлением тенденциозности и произвола. Мережковского обвиняли в натянутых сближениях, «логическом фокусничестве», «словесной эквилибристике», в том, наконец, что он сделал каламбур фундаментальным принципом своих интеллектуальных построений.
Иногда речь шла о необычайной «легкости в мыслях’1, и проводилась оскорбительная параллель с Хлестаковым,5 Словом, содержание и форма этюда Мережковского явно не соответствовали представлениям читателей о мышлении строгом и ответственном. Отсюда и следовал вывод о том, что рассуждения Мережковского вообще не являются мышлением,
Временная дистанция, отдаляющая нас от ситуации давнего спора, позволяет рассмотреть очерк Мережковского иначе. Попробуем допустить возможность применения к его тексту критериев, не продиктованных законами рационального умозаключения. Попробуем далее предположить за границами этих критериев существование какого-то иного типа мышления, по-своему системного и по-своему мотивированного, При таких допущениях в прихотливых размышлениях о «поэте сверхчеловечества» обнаруживается вполне определенная и даже стройная логика, с необходимостью ведущая к тому, что является предметом нашего интереса.
А именно — к рождению сотворенного Мережковским мифа о Лермонтове. (Некоторые составляющие этого мифа сформировались в более ранних статьях В. Розанова и А. Белого. Но это особая тема, требующая развернутого специального исследования.)
Мережковский с готовностью признает несмиренность и демонизм Лермонтова, но, в отличие от своего предшественника-оппонента, находит в них ценное содержание. Согласно Мережковскому, смирение, которое проповедовали Вл. Соловьев и вся верная традиционному христианству религиозная русская мысль, на самом деле было и осталось смирением рабьим.
Мережковский видит выход в преодолении традиционной антиномии земного и небесного и, следовательно, в новой религии, которая должна прийти на смену христианству. В этом контексте и обретает свой смысл его спор с оценкой Лермонтова в статье Соловьева. Мережковский уверен, что мировосприятие и духовный опыт Лермонтова указывают путь, ведущий к спасительному религиозному обновлению.
Уверенность в конечной спасительности пережитой Лермонтовым духовной драмы подкрепляется в очерке Мережковского характеристиками, выявляющими своеобразие лермонтовского понимания любви, лермонтовского отношения к природе и, наконец, лермонтовского культа Богоматери.
Взгляд Мережковского неожиданно обнаруживает черту объективного сходства, сближающего Лермонтова с его обличителем Вл. Соловьевым: по Мережковскому, Лермонтов, как и позднее Соловьев, прозревал в глубине любовного чувства его мистическую сущность и, по сути дела, тоже был поэтом Вечной Женственности, влюбленности, понятой как Душа мира. Но для Мережковского (и в этом его отличие от Соловьева) важно то, что лермонтовское понимание любви при всей его мистичности не предполагало аскетизма и не противостояло чувственности.
Мережковский угадывает в поэзии Лермонтова парадоксальное воссоединение двух идей — чувственной любви и Вечной Женственности, а в конечном счете — идею одухотворения и освящения плоти. Сходным образом характеризуется лермонтовская любовь к природе, которая в глазах Мережковского тождественна любви поэта к женщине. А затем — и лермонтовская любовь к Богоматери, слившаяся в сознании Лермонтова (так полагает Мережковский) с представлением о «Матери-сырой земле».
Это ключевой момент в формировании мифологического смысла всей «лермонтовской» темы: легенда вводит соответствующий такому смыслу язык описания и интерпретации, Сразу же после того, как легенда входит в систему размышлений Мережковского (по сути дела, в той же V главе), образовавшийся мифический смысл начинает проецироваться на разнообразный материал творчествам биографии Лермонтова, и происходит всеохватывающая мифологизация этого материала.