Как же родилась в голове Раскольникова мысль о единоличной власти над человечеством?

“О, конечно, – писал Достоевский, – золотой мешок был и прежде: он всегда существовал… но никогда еще не возносился он на такое место и с таким значением, как в последнее наше время… Прежние рамки прежнего купца вдруг страшно раздвигаются в наше время. С ним вдруг роднится европейский спекулянт, на Руси еще прежде неведомый, и биржевой игрок…

Он уже роднится и братается с особой (т. е. с прежним крепостническим барином) на бирже, в акционерном собрании, в устроенном вместе с особой банке… Главное, он вдруг увидал себя решительно

на одном из самых высших мест в обществе, на том самом, которое во всей Европе давно уже, и официально и искренно, отведено миллиону…”

Мир не только остался погруженным в неправду, в несправедливость, в несчастье, все муки его усилились, все обиды его умножились, все необеспеченные и придавленные оказались еще в более униженном и горестном положении. На не устраненные еще по-настоящему язвы старого крепостнического порядка наслоились новые невиданные и неслыханные раньше противоречия первоначального капиталистического накопления, к которым большинство не было подготовлено и поэтому не могло

встретить их во всеоружии.

Однако представления о социальных противоречиях и социальных бедствиях неправедного мира сего остались у Достоевского в новом романе неизменными; они характеризуются не эксплуатацией, а нищетой, самым ярким их символом по-прежнему являются женщины, вынужденные торговать любовью, и страдающие дети.

Мир устроен так, что нищета в нем не только несчастье, но и вина, порок, безнравственность, в отличие от официального христианского отношения к нищете.

“Милостивый государь,- начал он (Мармеладов) почти с торжественностию, – бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, нищета – порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто.

За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя.

С поразительной точностью, с материалистической последовательностью показывает Достоевский, как Сонечка Мармеладова с ее чистотой и самоотверженностью становится проституткой. Образ девушки, продающей за тридцать рублей, за тридцать сребреников, свою невинность и красоту, постепенно заполняет страницы романа, символизируя неправду, жестокость, весь ужас мира сего. Гордая Дуня, сестра Раскольникова, вариант все той же Сони: для собственного спасения, даже от смерти, себя не продаст, а за брата, за мать продаст! “О, тут мы, при случае, и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, все, все на толкучий рынок снесем.

“Средние люди”, пришедшие в роман Достоевского из социальных низов, “средние люди”, низвергнутые вниз из дворянских верхов,- все гибнут, все унавоживают костями и кровью цветение неправедной капиталистической цивилизации. Физически задавлен был несчастный Мармеладов “щегольской и барской” коляской, запряженной парой горячих лошадей. Социально раздавлена вся нищая и голодная семья Мармеладова.

Все покатилось вниз, в бездну, несмотря на “колодезь”, на безрезультатную жертвенность Сони.

Катерина Ивановна скатилась на социальное дно сверху, из благополучных прежде дворянских этажей. Такие люди – а это излюбленные персонажи Достоевского – более остро чувствуют неправду и несправедливость, они сравнивают и сопоставляют, они не привыкли или еще не привыкли.

В образном мире Достоевского большую роль играет “генерал”. “Генерал” – символ правящих и имущих, источник благ и возможного правосудия. Образ этот, в соответствии с эволюцией самого Достоевского, претерпел важные изменения – от генерала в повестях сороковых годов до генерала Епанчина в “Идиоте”. В воспаленном мозгу Катерины Ивановны генерал рисовался чем-то вроде доброго начальника Шумкова (из “Слабого сердца”).

Она “махнула” к генералу, под началом которого служил когда-то ее муж, нашла его на званом обеде, настояла и добилась, чтоб он вышел к ней – и выгнал вон. Еще более ожесточенная, Катерина Ивановна бросилась на улицу с детьми просить милостыню – не покорно нищенствовать, а с вызовом, в знак протеста. “О, подлые, подлые.