БИБЛЕЙСКИЕ МОТИВЫ В РОМАНЕ Ч АЙТМАТОВА «ПЛАХА»

/> Конечно, Иисус Христос — уникальное
явление в истории культуры. Вспомним, что
с его именем связано возникновение мировой
религии, во многом определившей ход исто-
рии, и крупнейших церковных движений. Во-
площенный в нем идеал всегда был центром
важнейших этических движений. Он не утра-
чивает своего значения в художественных по-
исках человечества. Много написано о том,
как богата и разнообразна история литератур-
ных воплощений Иисуса Христа.
«Евангельские» эпизоды в книге Ч. Айтма-
това поистине изумили читателей. Обраще-
ние к сцене диалога Христа и Понтия Пилата
после того, как эту сцену уже дал М. Булга-
ков в любимом всеми романе, многими рас-
ценивалось как кощунственная бестактность.
К тому же раньше Айтматова считали пред-
ставителем национальной художественной
традиции, достаточно далекой от образов хрис-
тианской культуры. А Христос в «Плахе»,
с одной стороны, так не похож на полюбив-
шихся нам прежних, национально колорит-
ных айтматовских героев. А с другой — обли-
чительные монологи этого Христа настолько
далеки от какой бы то ни было стилизации
«под евангельского» Иисуса, что трудно удер-
жаться от упрека писателю в том, что он
взялся за материал незнакомый и чужой для
себя. Но не будем здесь обвинять автора —
художественный поиск писателя, тем более
такого писателя, уже явление культуры.
И «Плаха» — явление.
Тема Христа возникает в «Плахе» в связи
с линией Авдия Каллистратова. «В неистовом
поиске истины» Авдий не стал молить своих
мучителей о пощаде и оказался сброшенным
с поезда. Случившееся с ним сравнивается
с тем, что произошло когда-то с Христом:
«Ведь был уже однажды в истории случай —
тоже чудак один галилейский возомнил о се-
бе настолько, что не поступился парой фраз
и лишился жизни… А люди, хотя с тех пор
прошла уже одна тысяча девятьсот пятьде-
сят лет, все не могут опомниться… И всякий
раз им кажется, что случилось это букваль-
но вчера… И всякое поколение… заново спо-
хватывается и заявляет, что будь они в тот
день, в тот час на Лысой Горе, они ни в коем
случае не допустили бы расправы над тем
галилеянином».
Об Иисусе Христе сказано пока, как ви-
дим, коротко, пунктирно. Даже имя его не на-
зывается, но по упоминанию Галилеи, Лысой
Горы, указанию на время происшедшего яс-
но, о ком идет речь. Ч. Айтматов предпола-
гает достаточно знающего читателя, рассчи-
тывает на его художественную эрудицию и
творческую способность дорисовать наме-
ченное. Подчеркнем это обстоятельство: тема
Христа начинается в романе таким образом,
что у читателя обязательно возникнут собст-
венные образные ассоциации. Подобное воз-
растание творческой роли читателя, слуша-
теля, зрителя В. С. Библер рассматривает
как художественный феномен культуры
XX века: «…зритель по-своему — вместе с ху-
дожником… должен формировать, доводить,
завершать полотно, гранит, ритм, партитуру
до целостного навечного свершения. Такой
«дополнительный» читатель или зритель про-
ектируется автором, художественно изоб-
ретается…» Наличие такого «художественно
изобретенного» читателя избавляет автора
от необходимости непременной художествен-
ной стилизации. «Это никак не стилизация, —
продолжает В. С. Библер, — но именно столк-
новение разных способов видеть и пони-
мать мир».
Евангельский эпизод вводится в роман
вовсе не как фон для истории Авдия Калли-
стратова. Его история достаточно конкретна,
а случай с «чудаком галилейским», хотя о нем
и сказано, что в истории он был однажды,
перерастает рамки единичности. Он беско-
нечно повторяется в нескончаемых воспоми-
наниях: «А люди все обсуждают, все спорят,
все сокрушаются, как и что тогда получилось
и как могло такое произойти». Он поднимается
до уровня вечной памяти: «…все забудется
в веках, но только не этот день». Евангельский
эпизод становится, таким образом, не просто
фактом прошлого в едином временном ряду, он
разворачивается как особое измерение кон-
кретного в его соотношении с вечным, а айтма-
товский Христос является носителем идей,
воплощающих эту особую меру. Поэтому на
вопрос Понтия Пилата, есть ли для людей
Бог выше ныне живущего кесаря, он отвеча-
ет: «Есть, правитель римский, если избрать
другое измерение бытия».
Сложный, многомерный мир воссоздан в
«Плахе». Художественное пространство рома-
на тоже, с одной стороны, конкретно, как мес-
то совершения конкретных событий, а с дру-
гой — соотнесено с другим, высшим простран-
ством: «Солнце и степь — величины вечные:
по солнцу измеряется степь, настолько оно ве-
лико, освещаемое солнцем пространство».
Сложна и образная ткань романа. Пласт
вечного, высшего намечен в книге не только
христианскими мотивами: образы солнца и
степи как вечных величин органично едины
с образом из другой художественной систе-
мы — образом синеглазой волчицы Акбары.
Хотя образы Иисуса Христа и волчицы Ак-
бары восходят к совершенно различным и
даже разнородным мифологическим и рели-
гиозным традициям, в романе Ч. Айтматова
они оказываются вплетенными в единую по-
этическую ткань. Вспомним, что во внешнем
облике каждого из этих персонажей под-
черкнута одна и та же деталь — прозрачно-
синие глаза. «А если бы кто-нибудь увидел
Акбару вблизи, его бы поразили ее прозрач-
но-синие глаза — редчайший, а возможно,
единственный в своем роде случай». И Пон-
тий Пилат видит, как Христос поднимает на
него «…прозрачно-синие глаза, поразившие
того силой и сосредоточенностью мысли —
будто Иисуса и не ждало на горе то немину-
емое». Образ прозрачной синевы глаз Иису-
са и волчицы приобретает силу поэтического
лейтмотива в завершении этого образного
ряда — в описании озера Иссык-Куль, обра-
за «синего чуда среди гор», своеобразного
символа вечного обновления жизни: «А синяя
крутизна Иссык-Куля все приближалась, и
ему [Бостону] хотелось раствориться в ней,
исчезнуть — и хотелось, и не хотелось жить.
Вот как эти буруны — волна вскипает, исче-
зает и снова возрожается сама из себя…»
В сложной художественной многомерности
романа Ч. Айтматова судьбы конкретных ге-
роев оказываются отмечены особой глубиной
и значительностью. Такова прежде всего
судьба Авдия. Знаменательно уже имя героя.
«Имя-то редкое какое, библейское», — удив-
ляется Гришан. Действительно, имя Авдий —
«библейское»: в Ветхом Завете упоминается
не менее 12 человек, носящих его. Но автор
имеет в виду не просто общий библейский
колорит. С самого начала он связывает имя
своего героя с конкретным Авдием: «…упо-
минается такой в Библии, в Третьей книге
Царств». Об этом Авдии сказано, что он «че-
ловек весьма богобоязненный». Но самое глав-
ное в нем — подвиг верности истинному Бо-
гу и истинным пророкам: во времена царст-
вия нечестивого идолопоклонника Ахава,
когда его развратная жена «истребляла про-
роков Господних, Авдий взял сто пророков,
и скрывал их… и питал хлебом и водою». Так
библейская реминисценция освещает наме-
чающуюся тему Авдия как тему человека осо-
бенного, при всей его конкретности, тему че-
ловека, избранного судьбой за его преданность
вечным, истинным идеалам.
Воплощением этого истинного идеала в
романе предстает прежде всего Иисус Хрис-
тос, учение которого страстно проповедует
Авдий, призывая людей мерить себя его,
христовой мерой. Вся жизнь и мученическая
смерть Авдия — доказательство правоты
Христа, возвестившего свое второе пришест-
вие в стремлении людей к праведности, ут-
верждаемом через страдание. Вместе с тем
Авдий Каллистратов постоянно возносит
свои мольбы к другому богу, которого почи-
тает и любит нисколько не меньше, — волчи-
це Акбаре: «Услышь меня, прекрасная мать-
волчица!» Авдий ощущает свою особую из-
бранность в жизни по тому, как пощадила его
Акбара, увидев его доброту к ее детенышам.
И эта доброта по отношению к маленьким
волчатам для героя важна не меньше, чем
его принципиальность христианина. Молясь
Акбаре, Авдий заклинает ее и своим, челове-
ческим, богом, и ее, волчьими, богами, не на-
ходя в этом ничего кощунственного. К Вели-
кой Акбаре — и его предсмертная молитва:
«Спаси меня, волчица…» И последнее утеше-
ние в жизни — явившаяся на его зов сине-
глазая волчица.
В романной мифологии, созданной самим
Ч. Айтматовым, объединились, как видим, об-
разные искания разных культур. Волчица —
персонаж, восходящий к мифологиям, в ко-
торых преобладает пластическое мышление;
здесь образы содержательны своей зримой
эмблематичностью. Иисус Христос — герой
принципиально иной типологической органи-
зации, призванной осмыслить не внешнее
проявление жизни, а ее сокровенную, скры-
тую суть. Писатель тонко чувствует эти раз-
личия. Может быть, поэтому тема волчицы
развивается в романе как эмоционально-по-
этическая основа мифологии автора, а тема
Иисуса Христа — как ее теоретический, кон-
цептуальный центр.
Некоторые критики упрекали писателя
за то, что Христос представлен в его романе
только средствами риторики и даже публи-
цистики: «.»у Айтматова Христос превраща-
ется в настоящего ритора, красноречивого
софиста, дотошно объясняющего свои «пози-
ции» и оспаривающего противную сторону».
Не будем здесь говорить о справедливости
или несправедливости этих упреков, под-
черкнем другое: образ Христа в «Плахе» вы-
строен по принципу рупора авторских идей.
Развернуто, подробно, но вместе с тем и чет-
ко он декларирует свое кредо: «…я… приду,
воскреснув, а вы, люди, пришествуете жить
во Христе, в высокой праведности, вы ко мне
придете в неузнаваемых грядущих поколе-
ниях… Я буду вашим будущим, во времени
оставшись на тысячелетия позади, в том Про-
мысел Всевышнего, в том, чтобы таким спо-
собом возвести человека на престол призва-
ния его, — призвания к добру и красоте».
Вот почему для айтматовского Христа самое
важное — быть услышанным, а самое страш-
ное — не казнь, не смерть, а одиночество.
В связи с этим приобретает особое звуча-
ние в романе мотив гефсиманской ночи.
Евангельский Христос стремился к уедине-
нию в Гефсиманском саду. Оно было для него
моментом концентрации духовных сил перед
подвигом высшего искупительного страдания.
В «Плахе» это апокалипсическое предвидение
страшного конца света, который «от вражды
людей грядет»: «Меня томило страшное пре-
дощущение полной покинутости в мире, и я
бродил той ночью по Гефсимании, как
привидение, не находя себе покоя, как будто
я один-единственный из мыслящих существ
остался во всей вселенной, как будто я летал
над землей и не увидел ни днем, ни ночью ни
одного живого человека, — все было мертво,
все было сплошь покрыто черным пеплом от-
бушевавших пожаров, земля летала сплошь
в руинах — ни лесов, ни пашен, ни кораб-
лей в морях, и только странный, бесконеч-
ный звон чуть слышно доносился издали, как
стон печальный на ветру, как плач железа из
глубин земли, как погребальный колокол, а я
летал, как одинокая пушинка в поднебесье,
томимый страхом и предчувствием дурным,
и думал — вот конец света, и невыносимая
тоска томила душу мою: куда же подевались
люди, где же мне теперь приклонить голо-
ву мою?»
Художественное время жизни Авдия Кал-
листратова причудливо соединяет разные
временные пласты: конкретное время реаль-
ности и мифологическое время вечности. Пи-
сатель называет это «историческим синхро-
низмом», способностью человека «жить мыс-
ленно разом в нескольких временных вопло-
щениях, разделенных порой столетиями и
тысячелетиями». Силой этой способности Ав-
дий оказывается во времени Иисуса Христа.
Он умоляет людей, собравшихся у стен Иеру-
салима, предотвратить страшную беду, не до-
пустить казни Христа. И не может до них до-
кричаться, потому что им не дано услышать
его, для них он человек из другого времени,
еще не родившийся человек. Но в памяти ге-
роя прошлое и настоящее связаны воедино,
и в этом единстве времени — великое единст-
во бытия: «…добро и зло передаются из поко-
ления в поколение в нескончаемости памяти,
в нескончаемости времени и пространства че-
ловеческого мира…»
Мы видим, как сложно соотносятся миф
и реальность в романе Ч. Айтматова «Пла-
ха»: освещенная мифологической космичнос-
тью, реальность приобретает новую глубину
и таким образом оказывается основой для
новой мифологии. Введение евангельских
мотивов сообщает художественным исканиям
писателя особый эпический размах и фило-
софическую глубину. Время еще покажет,
насколько удачными и плодотворными были
поиски автора, одно уже сейчас несомненно:
они свидетельство напряженной творческой
работы мастера.