ПРЕОДОЛЕНИЕ НЕМОТЫ И БЕЗУМИЯ В “РЕКВИЕМЕ” АННЫ АХМАТОВОЙ

Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ,
к несчастью, был.
А. Ахматова
Идея “Реквиема” А. Ахматовой может
быть выражена в форме долженствования и
противоречия. Поэт должен выразить свое
личное горе, иначе – паралич памяти и бе-
зумие. Поэт должен выразить народное горе,
стать голосом “стомильонного народа”, ина-
че – разрыв исторической памяти и потеря
исторического смысла. Но единственная воз-
можная реакция на ужас происшедшего –
немота. Отсюда трагическое противоречие
“Реквиема”:

необходимость слова в ситуации
немоты.
Б. Пастернак в своей рецензии на воен-
ные стихотворения А. Ахматовой писал об
одном из них: “Ее стихи об убитом ленин-
градском мальчике полны душераздирающей
горечи и написаны словно под диктовку ма-
тери или старой севастопольской солдатки”.
Приведем одно из военных стихотворений
Ахматовой:
И все, кого сердце мое не забудет,
Но кого нигде почему-то нет…
И страшные дети, которых не будет,
Которым не будет двадцать лет,
А было восемь, а девять было,
А было… Довольно, не мучь себя,
И все, кого ты и вправду любила,
Живыми останутся для тебя.
Два многоточия, обрывающих фразы, по-
лубезумное “почему-то”, в котором скрыва-
ется отчаянное “почему?”, еще ближе к бе-
зумию – перечисление, передающее неот-
ступность горя (“А было восемь, а девять
было, а было…”} – это все признаки речи на
грани немоты.
На рубеже тридцатых – сороковых Ах-
матова, если так можно выразиться, пишет
под диктовку немоты:
Последнюю и высшую награду –
Мое молчанье – отдаю
Великомученику Ленинграду.
Немота, невозможность говорить стано-
вится лейтмотивом “Реквиема”, поэмы о ми-
ре как бессмысленном сне и о горе, бессло-
весном, невыразимом:
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
Вот как об этом рассуждает И, Бродский:
“Трагедийность “Реквиема” не в гибели лю-
дей, а в невозможности выжившего эту ги-
бель осознать. Его, “Реквиема”, драматизм
не в том, какие ужасные события он описы-
вает, а в том, во что эти события превраща-
ют твое… сознание, твое представление о са-
мом себе”.
Никто в русской поэзии не смог бы лучше
Ахматовой, простым и сдержанным словом,
выразить экстремальное душевное состоя-
ние. Это удивительное свойство ее лирики
обнаружилось еще в начале творческого пу-
ти, когда были написаны такие, например,
строки:
Десять лет замираний и криков,
Все мои бессонные ночи
Я вложила в тихое слово
И сказала его – напрасно.
Пережитое Ахматовой в тюремных оче-
редях, однако, превышало все возможные
“замирания и крики” обычной жизни. Это,
как и концлагеря, еврейские гетто; колым-
ские рудники и другие ужасы XX века,
ощущалось как нечто запредельное, отрица-
ющее человеческий опыт и “исторические
привычки”. Как же это выразить? Ахматова
сделала, казалось бы, невозможное: выра-
зила немоту и таким образом преодолела
немоту (то есть сделала то, к чему призыва-
ла другая мученица русской поэзии XX ве-
ка – М. Цветаева: “- Петь не могу! Это
воспой!”).
Испытывая жестокие угрызения совес-
ти (которые пытается реконструировать
И. Бродский: “…да что же ты за монстр та-
кой, если весь этот ужас и кошмар еще и со
стороны видишь?”), Ахматова подвергает
свои же собственные страдания поэтичес-
кому анализу:
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в черную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему,
Уже как бы чужому бреду.
Лирический герой Ахматовой раздваива-
ется: с одной стороны, сознание, страдающее
и не выдерживающее страдания; с другой –
сознание, бесстрастно наблюдающее за этим
страданием:
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют
И пусть унесут фонари… Ночь.
Выражение невыразимого – задача, не
решаемая с помощью привычного к горю про-
стого и сдержанного слова Ахматовой. Ясная
логика и классический строй ее стиха преры-
ваются, размер нарушается. “Черные сукна”,
ночь без фонарей – иносказания, означаю-
щие остановившуюся, парализованную речь.
Как “личность”, как лирическое “я” Ахматова
не может говорить. Благодаря чему она все же
говорит, благодаря чему вновь обретает клас-
сические размеры и благородную ясность?
Она получает право на слово как обязан-
ность – она призвана сказать от имени всего
“стомильонного народа”. Она должна свиде-
тельствовать.
“Как-то раз кто-то “опознал” меня, –
пишет Ахматова “вместо предисловия”. –
Тогда стоящая за мной женщина с голубыми
губами… очнулась от свойственного нам всем
оцепенения и, спросила меня на ухо (там все
говорили шепотом): – А это вы можете опи-
сать? И я сказала: – Могу”. И Ахматова на-
чинает свидетельствовать – с опорой на тра-
дицию, на мировую культуру.
“Мы все время слышим разные голоса, –
говорит о “Реквиеме” Бродский, – то просто
бабий, то вдруг поэтессы, то перед нами Ма-
рия”. Вот “бабий” голос, пришедший из за-
плачек и горестных русских песен:
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Вот – “поэтесса”, с безмерным удалени-
ем оглядывающаяся на погибший, как Атлан-
тида, серебряный век:
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей…
Вот, наконец, жертвенные тюремные оче-
реди приравнивают каждую мученицу-мать
к Богоматери:
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Три древних традиции – народно-песен-
ная, поэтическая (недаром процитированы
пушкинские слова: “каторжные норы”) и хри-
стианская помогают лирической героине “Рек-
виема” выстоять в неслыханном испытании.
“Реквием” завершается преодолением немоты
и безумия – торжественным и героическим
стихотворением. Оно перекликается со знаме-
нитыми “Памятниками” – Горация, Держави-
на и ПушкинА. Ахматова “дает согласье” на
памятник себе, но с условием, что поставят его
…здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
То есть с условием, что это будет памятник
не поэту, а матери, одной из многих и многих.
Завершение “Реквиема” таким “памятником”
означает победу человека над ужасом и оцепе-
нением, победой памяти и смысла:
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусъ,
Забыть, как постылая хлюпала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.