Литературный стиль Ивана Грозного

Грозный был воспитан на иосифлянских литературных традициях. До предела осознав себя единоличным, самодержавным властителем, он утвердился в представлении о себе как о потомке Августа-кесаря и, по учению иосифлян, как о наместнике бога на земле. По его убеждению, все его подвластные без исключения были его холопы. “А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя!” – писал он Курбскому.

Грозный решительно возражает против того, чтобы царь делил свою власть с боярами, и против того, чтобы они вмешивались в его распоряжения.

“Како же и самодержец наречется, аще не сам строит?” – спрашивает он Курбского. “Росийская земля пра-витца божиим милосердием, и пречистые богородицы милостию, и всех святых молитвами, и родителей наших благословением, и последи нами, своими государи, а не судьями и воеводы, и еже ипаты (вельможи) и стратиги (военачальники)”.

Царская власть, по мысли Грозного, не подлежит критике со стороны подданных, как не подлежит критике и божеская власть. Ссылаясь на апостола Павла, он утверждает, что всякая власть учинена богом и потому противящийся власти богу противится. За свои поступки царь несет

ответственность лишь перед богом, а не перед своими “холопами”. С гневом и раздражением Грозный перечисляет все утеснения и обиды, какие он терпел от бояр во время своего малолетства.

В своих писаниях, и в частности в двух посланиях к Курбскому, он обнаружил типичные особенности стиля своих учителей – иосифлян. Рядом с велеречивостью и напыщенностью, склонностью к торжественной церковнославянской фразе, порой синтаксически очень усложненной, у него прорываются просторечие, грубое, бранное слово, прозаическая бытовая деталь, образное выражение, как это мы видели и у митрополита Даниила. Так, в архаически торжественный стиль первого послания к Курбскому вклиниваются фразы вроде следующей: “Что же мне, собака, и пишешь и болез-нуеши, совершив такую злобу?

К чесому убо совет твой подобен будет паче кала смердяй?”, или “Почто и хвалишися, собака, в гордости, такожде и инех собак и изменников бранною храбро-стию?” И в дальнейшем эпитеты “собака”, “собачий” часто прилагаются Грозным к его врагам. В ответ на угрозу Курбского, что он не покажет царю своего лица до страшного суда, Грозный пишет: “Кто же убо восхощет таковаго ефиопского лица видети?”

Второе послание Грозного к Курбскому (1577 г.) во много раз кратче первого, написано значительно проще и яснее, почти разговорным ив то же время очень выразительным и картинным языком. В нем встречаем такие, например, просторечные фразы: “А Курлятев был почему меня лутче? Его дочерям всякое узорчье покупай,- благословно и здорово, а моим дочерем – проклято да за упокой.

Да много того. Что мне от вас бед, всего того не исписати”; или: “А будет молвишь, что яз о том не терпел и чистоты не сохранил,- ино вси есмя человецы. Ты чево для понял стрелецкую жену?” В 1577 г. Грозный взял Вольмар, куда бежал Курбский, и в этом же втором письме, написанном вскоре после военной удачи, Грозный так иронически торжествует над князем-беглецом:

– “А писал себе в досаду, что мы тебя в дальноконыя грады, кабы опаляючися, посылали,- ино ныне мы с божиею волею своею сединою и дали твоих дальноконых градов прошли, и коней наших ногами переехали все ваши дороги, из Литвы и в Литву, И пеши ходили, и воду во всех тех местах пили,- ино уж Литве нельзе говорити, что не везде коня нашего ноги были. И где еси хотел успокоен быти от всех твоих трудов, в Волмере, и тут на покой твой бог нас принес; а мы тут з божиею волею сугнали, и ты тогда дальноконее поехал”.

Еще большей иронией в соединении с показным самоуничижением проникнуто послание Грозного к игумену Кирилло-Бело-зерского монастыря Козме с братиею, написанное в 1573 г. В этот монастырь сосланы были Грозным опальные бояре, нарушавшие там монастырский устав и устроившие себе привольное житье, мало чем отличавшееся от того, какое они вели в миру. Послание отправлено было в ответ на просьбу Козмы и рядовой монастырской братии остепенить забывшихся родовитых монахов суровым царским наставлением. В связи с этим речь свою Грозный начинает напыщенно-ядовитым, притворным умалением себя как наставника:

– “Увы мне, грешному! горе мне окаянному! ох мне скверному! Кто есмь аз на таковую высоту дерзати? Бога ради, госпо-дие и отцы, молю вас, престаните от таковаго начинания!

Аз брат ваш недостоин есмь нарещися, но, по евангельскому словеси, сотворите мя яко единаго от наемник своих. Тем ся припадаю честных ног ваших и мил ся дею (умоляю): бога ради, престаните от таковаго начинания”.

По писанию, свет инокам – ангелы, свет же мирянам – иноки, и потому инокам подобает просвещать заблудших своих государей, а не ему, царю, “псу смердящему”, кого-либо учить и наставлять. У них есть “великий светильник”-основатель монастыря Кирилл; пусть смотрят они непрестанно на его гроб и просвещаются от своего учителя. Сам он, царь, посетив однажды их монастырь и успокоив в нем “скверное” свое сердце с “окаян-ною” своею душой, решил, когда придет время, постричься в нем и получить на это благословение от самого Кирилла.

И потому наполовину он уже чувствует себя чернецом, и это сознание, вопреки только что заявленному своему недостоинству, дает ему право вразумлять и поучать заблудших, и он, оставив торжественно-архаическую церковнославянскую речь, которой начал свое послание, переходит на просторечие, обличая ненавистных ему бояр – Шереметева, Хабарова, Собакина, покойного уже Воротынского: “А Шереметеву как назвати братиею? Ано у него и десятый холоп, которой у него в келье живет, ест лучше братии, которыя в трапезе едят… Да, Шереметева устав добр, держите его, а Кирилов устав не добр, оставь его”.

Воротынскому и Шереметеву больше чести в монастыре, чем самому Кириллу: “ино над Воротынским церковь, а над чюдотворцом нет; Воротыньской в церкви, а чюдотворец за церковию! И на страшном спасове судище Воротынской да Шереметев выше станут: потому Воротыньской цер-ковию, а Шереметев законом, что их Кирилова крепче”.

Бояре в монастыре предаются чревоугодию и всяческим излишествам, ни в чем себе не отказывая: “А ныне у вас Шереметев сидит в келье что царь, а Хабаров к нему приходит, да иные черньцы, да едят, да пиют, что в миру; а Шереметев, невесть со свадбы, невесть с родин, розсылает по келиям постилы, коврижки и иные пряные составныя овощи; а за монастырем двор, а на нем запасы годовые всякие, а вы ему молчите о таковом великом, пагубном монастырском безчинии”. В монастыре должно быть равенство и братство, независимо от социального происхождения иноков, настаивает Грозный, а этого-то именно и нет теперь в Кирилловом монастыре. “Ино то ли путь спасения,- спрашивает царь,- что в черньцех боярин боярства не сстрижет, а холоп холопства не избудет?” Наряду с укорами распущенным инокам-боярам Грозный высказывает и досаду на то, что его беспокоят жалобами на них. “И чесо ради?-возмущается он,- злобеснаго ради пса Василья Собакина?.. Или бесова для сына Иоанна Шереметева? Или дурака для и упиря Хабарова?”

Послание Грозного, как видим, помимо своего стиля, очень образного и эмоционально насыщенного, ценно и как памятник, наглядно рисующий бытовой уклад жизни одного из крупнейших по своему значению монастырей.