Философская абстракция пьесы “Бесприданница”

В раннюю пору Островским была написана драма “Не так живи, как хочется”. Продолжение пословицы гласило: “…а как бог велит”. Одна “мудрость пословицы”, с рассуждения о которой я начал, нередко спорила с другой, дополняя, а иногда и решительно поправляя заявленное драматургом прежде.

Поучение взывало к идее долга, противоположного естественным желаниям, игре страстей. Но спустя четверть века Островский пишет другую пьесу, которую называет: “Правда – хорошо, а счастье лучше”. “Правда” здесь, конечно, не антипод

лжи, не “истина”, а та же идея долга, религиозного долга, диктующего нравственное поведение. Человеческое простое счастье как бы объявляется драматургом чем-то более несомненным, чем принужденная жизнь “по правде”, то есть в согласии с идеей домостроевского “долга”: прямое противопоставление старой мудрости жить “не гак, как хочется”, или, скорее, поправка жизни к морализму.

Островскому чужда философская абстракция, он никогда не “умствует”. Но обладая художественным ясновидением, учит своих зрителей понимать людей – видеть за словами желания, умыслы, страсти, выгоды, высокие

И низкие порывы и различать их связь с обстоятельствами, средой и социальным миром. Замечательный читатель Островского, которого я уже цитировал, академик В. И. Вернадский, превосходно описал диалектику в его творчестве “временного” и “вечного”:

“Точно так же, как Щедрин, он проник в глубину тех слоев русского общества, которые явились и являются устоями русской государственной машины-бюрократии и мещанства в широком смысле слова. Эти создания исторической жизни Московской Руси проходят здесь со всеми своими достоинствами и недостатками: бедностью пли отсутствием мысли, наивной безответственностью, погоней за личными интересами и в то же время нередко С доходящей до героизма покорностью судьбе и упорством, цепкостью, позволяющими им жить и находить возможность человеческого существования в самых немыслимых, невозможных условиях, и на этом фоне проходят здесь все те же общечеловеческие черты, которые так ярко проявляются во всякой великой комедии,- те черти, которые не зависят ни от времени, ни от исторических условий и везде одни и те же – основной фон жизни – застывший и неподвижный веками…”

Поразительная художественная зоркость сочеталась у Островского с огромным простодушием: это детскость большого ума. Нельзя играть героев Островского “понарошку”, с нажимом, “наигрывая” – его драматургия этого не терпит. Каким бы социальным дикобразом ни казался его персонаж, какой-нибудь самодур-купчина или извивающийся в угодливости приказчик, внутри у: него своя неопровержимая логика самооправдания, уверенность в собственной правоте.

Лучшие же герои Островского наделены святой наивностью, которую неверно было бы оскорбить современной иронией.

В комедии “Таланты и поклонники” Негина представляет Мелузова как своего “учителя”. “Учитель! Чему он тебя, учит?” громогласно вопрошает трагик. “Всему хорошему”,-отвечает Негина. Как произнести эти реплики современным актерам? Если не поверить в искренность и простосердечие драматурга от души, всем существом – выйдет смешно и плоско.

У Островского безусловная вера в добро, правдивость, простоту – им и надо верить на сцене.

Во времена Островского режиссеров в нашем нынешнем смысле у пьесы не было. Главным режиссером был сам драматург, который, во-первых, выбирал актеров на роли (распределение ролей было в те времена безусловной привилегией автора); во-вторых, трактовал пьесы уже своим чтением ее перед труппой, и артисты нередко брали его “тон”; в-третьих, ремарками организовывал мизансцены и подсказывал психологическое состояние актерам. Поэтому, ставя пьесы Островского, авторские ремарки надо читать так же тщательно, как и текст роли: драматург-режиссер ошибается редко.

Островский остро чувствовал, как изживает себя былая театральная условность. В конце жизни ему все больше досаждали длинные монологи е объяснением мотивов действия и реплики “в сторону”. Он требовал тонкого жизненного поведения актера на сцене, полнейшей иллюзии.

Но правда искусства лишь начиналась для него с внешнего жизнеподобия.. “При художественном исполнении,- замечал он,- слышатся часто не только единодушные аплодисменты, а и крики из верхних рядов: “это верно”, “так точно”…

Сказано это об актере, но относится и к делу драматурга. Сопряжение “духа времени”, его злободневной боли и попыток понять вечные тайны человеческой души, соединение полной правдивости было сердцевиной театра Островского. И если спросить, почему прежде всего надо следовать, на большой или малой, профессиональной или самодеятельной сцене, ответ в два слова: ВЕРЬТЕ ОСТРОВСКОМУ!