Довлатов Сергей Донатович: русская эмиграционная литература
Сергей Донатович Довлатов принадлежит к “третьей волне” русской эмиграции. В 1978 г. он уехал в Америку под давлением КГБ. По устоявшейся советской традиции, публикации на Западе произведений, написанных в СССР (“Мы” (1927) Е. Замятина, “Доктор Живаго” (1957) Б. Пастернака, “Жизнь и судьба” (1981) В. Гроссмана, вещей А. Синявского и Ю. Даниэля), расценивались властями как преступление. Одной из форм наказания за это как раз и считалось “выдворение” из СССР.
Был выслан по собственному желанию Евгений Замятин, угроза лишения гражданства
За двенадцать лет жизни в эмиграции Довлатов выпустил двенадцать книг на русском языке, а также две книги, написанные в соавторстве – “Не только Бродский” (с М. Волковой), “Демарш энтузиастов” (с В. Бахчаняном и Н. Сагаловским).
В Америке пользовались успехом переводы его произведений. Он был лауреатом премии
С этого времени популярность и признание писателя на родине постоянно растут. Творчество Сергея Довлатова имеет одну существенную особенность: все его произведения автобиографичны. Циклы его рассказов: “Зона”, “Компромисс”, “Заповедник”, “Чемодан”, “Ремесло”, “Наши” основаны на фактах судьбы их главного героя – двойника автора.
Петр Вайль и Александр Генис, хорошо знавшие Довлатова, считают, что вся проза этого писателя представляет собой его автопортрет.
Сергей Довлатов родился 3 сентября 1941 г. в Уфе, куда была эвакуирована из Ленинграда его мать. Позднее в цикле “Ремесло” писатель опишет символический эпизод из своего младенчества, в котором ему виделись предсказание особого предназначения и истоки его литературной родословной: “Мать шла с коляской по бульвару. И тут ее остановил незнакомый человек…
Его лицо было некрасивым и грустным. А главное – совсем простым, как у деревенского мужика. Я думаю, что оно было еще и значительным. Недаром мама помнила его всю жизнь… “Простите, – решительно и смущенно выговорил он, – но я бы хотел ущипнуть этого мальчишку…” Человек, который хотел ущипнуть меня, был Андреем Платоновым”.
Можно усомниться в достоверности описанного происшествия, основанного лишь на том, что Платонов находился в Уфе в то самое время, когда там появился на свет Довлатов, но остается несомненным желание писателя указать на связь своей прозы с платоновской традицией. Довлатов после войны жил в Ленинграде, где закончил три курса филологического факультета университета. За этим последовал призыв в армию.
Он попал в конвойные войска и весь срок службы был надзирателем в уголовном лагере особого режима.
После демобилизации Довлатов устроился в заводскую многотиражку. Но занятия журналистикой обнаружили органическую несовместимость начинающего писателя с эпохой “застоя”. Чтобы избежать обострения конфликта с властями, Довлатов уезжает в Эстонию.
Три года он проработал штатным корреспондентом газеты “Советская Эстония”. Здесь ему удалось сдать в местное издательство сборник рассказов, но набор книги был уничтожен. Историю своей неизданной книги писатель подробно рассказал в цикле “Ремесло”.
Возвратившись в Ленинград, Довлатов был вынужден зарабатывать на жизнь сезонной работой: он был экскурсоводом в Пушкинском заповеднике, в деревне Березине в Пушкинских Горах. Автобиографичность прозы Довлатова была замечена еще ее первыми рецензентами, когда он безуспешно пытался опубликовать свои рассказы в 1960- 1970-е годы. Главы этой “книги судьбы” выстраиваются в хронологическом порядке: “Зона” (1982) – о службе в армии, “Компромисс” (1981) – о работе журналистом, “Заповедник” (1983) – о работе экскурсоводом, “Ремесло”, “Чемодан” (1986), “Иностранка” (1986), “Филиал” (1989) – об отъезде и жизни в эмиграции.
И все же явная автобиографичность прозы Довлатова далеко не исчерпывает ее содержания. В ней воссоздан портрет “эпохи застоя”, поразительный по глубине и масштабам обобщения.
На характере этой прозы сказалось филологическое образование автора: незаметно для читателя, тактично и ненавязчиво, но совершенно осознанно писатель передал свою творческую и духовную биографию, в которой с исповедальной откровенностью раскрыл свои позиции, привязанности и пристрастия в русской литературе.
“В последние годы он особенно был раздосадован на тех… критиков, что долдонили о непритязательной легкости его писательской манеры, не перегруженной литературными ассоциациями, не отягощенной “классическим наследием”, – вспоминает А. Арьев, приводя высказывание Довлатова: “… Если я принят в литературу как человек более или менее ей не чуждый, значит, и у меня есть какая-то литературная генеалогия”.
Цикл рассказов “Зона” сопровождается авторским комментарием – “Письмом издателю”, где обозначен момент начала его “злополучного писательства”. Попав в лагерную охрану, благополучный молодой человек из интеллигентной семьи был потрясен открывшейся ему правдой: “Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек.
И как высоко он способен парить. Цикл “Зона” автоматически включал писателя в традицию “лагерной” прозы. Довлатову пришлось отстаивать право работать над темой, которая казалась исчерпанной после Солженицына: “Солженицын описывает политические лагеря.
Я – уголовные. Солженицын был заключенным. Я – надзирателем.
По Солженицыну, лагерь – это ад. Я же думаю, что ад – это мы сами…” Довлатов заметил, что до него в литературе о заключенных различали два
Потока. В “каторжной” литературе, классиком которой был Достоевский, заключенный изображался страдальцем, а полицейские – мучителями. В “полицейской” литературе, наоборот, полицейский выглядел героем, а заключенный – чудовищем.
Уникальный опыт Довлатова свидетельствовал о том, что оба этих подхода фальшивы. По его наблюдениям, любой заключенный годился на роль охранника, а охранник заслуживал тюрьмы. Писатель обнаружил сходство зэков и охраны, лагеря и воли.