«ТИХИЙ ДОН» — РОМАН-ЭПОПЕЯ (вариант 3)
У каждого своя правда, своя борозда.
М. Шолохов
Долг платежом красен.
Русская пословица
«За кусок хлеба, за делянку земли, за
право на жизнь всегда боролись люди и все-
гда будут бороться, пока светит им солнце, по-
ка теплая сочится по жилам кровь». Так рас-
суждает Григорий Мелехов, главный герой ро-
мана Михаила Шолохова. Там, где борьба, там
и кровь. А на кровь — отвечают кровью. И эта
эпидемия страшнее тифа.
Жили себе казаки на своей земле — не
бог весть как, и тяжело, и скучновато, толь-
ко что
было.
Развлекались просто и бесхитростно. То
до полусмерти с хохлами дрались, потому
что вроде кто-то из них без очереди пытался
муку смолоть. То со своими.
Собой гордились чрезвычайно. Еще бы,
опора государства — и хлебушком кормят,
и воевать горазды. Презирали хохлов, жи-
дов, русских крестьян. И вообще все непри-
вычное.
Доходило до изуверства, как в случае с
бабкой Григория Мелехова — привезенной
турчанкой. Забили насмерть, беременную,
потому что оказалась непохожа на других
баб, а не ведьма ли? И отчаянная защита му-
жа
Жестокость вообще им свойственна. Не
от злобности натуры — от недоразвитости.
Брошенную мужем Наталью дразнят и ме-
шают с грязью и девушки, и парни — просто
так, чтобы языки почесать — и доводят до
того, что она пытается зарезать себя косой и
на всю жизнь становится калекой.
Отношение к женщине вообще ужасает.
Только с возрастом, в некоторых что-то че-
ловеческое просыпается. А так — женщина
ниже скотины. Эксплуатируют ее больше,
берегут меньше.
Каторжный труд, в результате которо-
го свекровь Аксиньи умирает к сорока го-
дам — надорвавшись. Вечно все болит у ма-
тери Григория Мелехова — от работы и от
побоев.
Скотину не бьют просто так, как бьют
своих жен казаки. Степан Астахов, по мест-
ным понятиям, любит жену — и лупит ее
«обдуманно и страшно» ежедневно в течение
нескольких лет (еще до ее романа с Григо-
рием). Она принимает это, разумеется, как
должное.
А как показательна реакция на избиение
Аксиньи Степаном, возвратившимся из лаге-
рей! Он ее буквально втаптывает в землю но-
гами — а мимо идущий Алешка Шамиль,
далеко не худший из станичников, улы-
бается. «Что из того, что муж… охаживает
собственную жену сапогами?.. Остановился
бы Шамиль поглядеть… до смерти убьет
или нет, но совесть не позволяет. Не баба,
как-никак». Вот такое понятие о совести —
мужику неловко любопытствовать. А кро-
ме этого, какие еще чувства возникнуть-то
могут?..
А ужасная сцена с изнасилованием Фра-
ни! И после этого — пространные рассужде-
ния о казацких косточках, разбросанных по
полям Европы. Но после сцены изнасилова-
ния — и не жалко. Воспринимается как есте-
ственное возмездие.
Так они и живут до первой мировой. За-
гоняют себя работой до полусмерти, иногда
напиваются — тоже до полусмерти. Так же
дерутся. Только и умеют — работать и вое-
вать. За это, кстати, их и ценит государст-
во — за урожаи и надежные шашки. От них
ничего и не нужно больше никому.
Только и любят — хозяйство, в муках,
собственным здоровьем созданное, да свои
воображаемые права.
Но все это — до войны. Надо было ото-
рваться от земли, от семей, повидать смерть
товарищей, чтобы понять, как дорого свое,
родное — и не только хозяйство, но и жены,
и дети, и родители, как ценна их забота
и ласка.
Понятно, что мировая война никому не
нужна, всем к земле хочется. А как быть меж-
ду двумя огнями — белыми и красными?
Хорошо тем, кому все ясно сразу — Миш-
ке Кошевому или Митьке Коршунову.
А большинство мечется, не зная, к какой
власти приткнуться — лишь бы жить не ме-
шали.
Как не просто выбрать правых! Ясно, Де-
никин был для офицеров и помещиков, крас-
ные — для бедноты. Большевистская пропа-
ганда не вдохновляет. Земли — и так полно
было, воли — меньше стало, раньше началь-
ство — атамана — сами выбирали, при крас-
ных назначают. Поделить поровну — а с какой
стати? Все свои, все на виду — кто вкалывает,
«потом омывается», тот и имеет, а кто дура-
ка валяет, «пальцем не ворохнул»… Ведь бо-
гачи-то местные не зря уважаемы — вся се-
мья пашет от зари до зари, у любого руки —
сплошь в мозолях, бабы к сорока годам —
инвалиды. А теперь вкалывать вроде и смыс-
ла нет, «хозяйственному человеку эта власть
жилы режет».
Да и не верится казакам в декларируемое
равенство — красный командир весь в коже,
а «Ванек в обмоточках». «Да ить это год их-
ней власти прошел, а укоренятся они, — ку-
да равенство денется?» Если и сейчас жизнь
по блату сохраняется — заплатил Петр взят-
ку Фомину — и признали его «своим товари-
щем» в отличие от Григория,
Хотелось бы, конечно, чтобы и те, и другие
оставили в покое, дали пожить самостоятель-
но — да кто ж даст! И договориться невозмож-
но, потому что оголтелая нетерпимость со всех
сторон.
С белыми все понятно, к ним только от
отчаянья можно. Офицеры и используя пре-
зрения не скрывают.
У коммунистов — тоже лишь свои хоро-
ши. Остальные вроде как мусор — особенно
если не поддаются агитации. Еще в мирное
время, при более мягких нравах, машинист
Иван Алексеевич говорит о рабочих марте-
новского завода: «Это тебе не пролетарии, а
так… навоз… А потому это, что все они зажи-
точные. Каждый имеет свой домик…» Поче-
му-то приличная жизнь людей на отдельных
заводах не вызывает естественного, казалось
бы желания, чтобы и на других все было так
же хорошо. Нет, все должны быть бедные и
обозленные. Но это ладно. Если б хоть не об-
ращались, как с мусором! А то ведь мертвых
не считают! Комиссар Малкин — «чужими
жизнями, как бог, распоряжается», расстрели-
вает стариков «ради шутки». За бороду. Ну не
любит он бородатых! «Пересаливает» слегка.
«Парень-то он хороший, но не особенно раз-
бирается в политической обстановке. Да ведь
лес рубят, щепки летят…»
И у каждого своя правота.
Нет правых и вроде нет виноватых.
И всех можно понять. Можно понять Бунчу-
ка, у которого двенадцатилетняя Луша, дочь
погибшего в мировую приятеля, на панели
зарабатывает на хлеб, и это гложет ему ду-
шу, и да, действительно, грош цена тому об-
ществу, при котором такое возможно. И мож-
но понять агрессивного красноармейца Алек-
сандра Тюрникова, ищущего лишь повода
для ссоры — потому что перед этим офице-
ры на его глазах застрелили его мать и се-
стру, и не может он относиться к ним спо-
койно.
И как не понять казаков — а тридцать
пять тысяч взбунтовалось! — если вместо
надоевших белопогонников пришли красные
и вместо обещанной свободы — убийства и
грабежи. Если стариков — а все они чьи-то
отцы и деды — избивают и расстреливают
лишь потому, что они могут быть врагами
советской власти. И ходят, и ходят по домам
с арестами, и начинаешь ждать своей очере-
ди. И уж лучше бороться — чем ждать пас-
сивно, как овца.
У каждого своя правда. И напоминает это
разговор немого с глухим. Потому что огра-
ниченность вопиющая — и казаков, и крас-
ных, и белых. И каждый видит только свои
обиды, считает только своих мертвецов.
И каждый акт насилия порождает новое
насилие.
По разные стороны — Митька Коршунов
и Мишка Кошевой. Но в своей непримиримо-
сти — словно близнецы.
Мишка Кошевой, дружок Григория Меле-
хова, влюблен в его сестру. Когда-то мать
упросила стариков-станичников, и те спасли
его от неминуемой смерти, написали от об-
щества прошение оставить его в живых как
единственного кормильца — но нет благодар-
ности, нет понимания, что его правота — не
единственная.
Чуть не плача — но «надо» — убивает
Петра Мелехова, односельчанина, брата лю-
бимой девушки. Иван Алексеевич, кум, кре-
стил ребенка Петра, не мешает убийству —
«надо» — становится соучастником.
Дарья — ветреница, насмешница — берет
винтовку и убивает Ивана Алексеевича — за
смерть мужа.
Мишка за смерть единомышленников —
Ивана Алексеевича и Штокмана — мстит
всем, убивает безобидного, почти столетнего
деда Гришаку и подпаливает полхутора. По-
тому что все кругом враги, а враги — потому
что не такие, как он. «Он уже не раздумы-
вал, не прислушивался к невнятному голосу
жалости, когда в руки ему попадался плен-
ный казак-повстанец… Рубил безжалостно!»
Даже к животным становится безжалостен:
«…когда, ломая плетни горящих базов, на про-
улки с ревом выбегали обезумевшие от страха
быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их
из винтовки». Сломана психика. И в безудерж-
ной мести становится подобием Митьки Кор-
шунова, изувера и садиста, от которого от-
крещивается родня.
Нет логики. Нет элементарного чувства
ответственности. Не жалко чужих стариков,
чужих детей — пожалей своих, ведь остают-
ся заложниками. И, разумеется, за деда Кор-
шунов убивает малых детей и мать Мишки.
Невинных.
Но нет и чувства вины. Это Григорий Ме-
лехов комплексует — что он не так сделал,
и за что надо расплачиваться. А тут просто-
та душевная, что хуже воровства — ну, уби-
вал, так ведь не красных. И свататься к сес-
тре убитого приходит, как ни в чем ни быва-
ло, и с матерью его так же общается. А так
вроде и человек не из худших — и детишек
приголубит, и жене по хозяйству поможет;
но полстаницы лично арестует, на всякий
случай, а вдруг не то думают и не на то ког-
да-нибудь решатся.
Но это, конечно, крайний случай.
Нормальная психика не выдерживает бес-
конечных убийств, люди — не щепки, и на
грани помешательства тот же Бунчук после
своей столь полезной расстрельной рабо-
ты — особенно, когда разглядел мозолистую
руку расстрелянного за счастье трудя-
щихся.
Мутит и Григория — хоть и нужно мстить
за брата, да уж больно нелегко это — убивать
и убивать.
Но как «освежающе радостно» становится
на душе, хоть ум и досадует, если, поддав-
шись безотчетной жалости, ни с того ни с се-
го отпустишь врага!
И удивительные женщины. Битые-пере-
битые, замордованные тяжелейшей работой,
как много их, отзывчивых на любое доброе
слово, куда мудрее они своих воинственных
мужей и сыновей. Как та старушка, что вы-
прашивает себе под присмотр «сумасшедше-
го» красноармейца — чтобы хоть его спасти,
потому что она уже похоронила своих сыно-
вей, и ей всех чужих тоже жалко, за что бы
они, глупые, не воевали. Эта «щемящая ма-
теринская жалость» — ко всем без разбора,
даже к убийце собственного сына, как у Иль-
иничны — единственное светлое чувство
в романе.
Потому что любое зло наказуемо. Воз-
дается сторицей. Плодит и умножает зло.
В геометрической прогрессии. И нет выхо-
да. Разве что прерваться иногда да отпустить
пленного, забыть на миг о своих обидах и ин-
тересах, подарить жизнь безрассудно, почув-
ствовать себя на мгновение сродни Богу —
и кто знает, может, и доброе дело чем от-
кликнется. Ибо есть идеи, цели и прочие
выдумки — и есть жизнь, которая у каждо-
го одна, и ни одна идея ее не стоит.