Темы декабризма и дружбы в стихотворениях Пушкина

Темы декабризма и дружбы переплетались в стихотворениях, посвященных лицейским годовщинам, дню основания Лицея – 19 октября. Таково стихотворение, которым отмечена эта годовщина в 1827 году с обращением к сверстникам: Бог помочь вам, друзья мои, И в бурях, и в житейском горе, В краю чужом, в пустынном море, И в мрачных пропастях земли. “19 октября” 1827 года – один из шедевров дружеской лирики Пушкина. В этом коротком стихотворении воплотился весь Пушкин, желающий добра и счастья не только своим самым близким друзьям, но и тем, кто был далек

от него. Несомненно, о декабрьской катастрофе и судьбах ее жертв вспоминал Пушкин и в стихотворении, посвященном лицейской годовщине в 1831 году:

… рок судил И нам житейски испытанья, И смерти дух средь нас ходил И назначал свои заклятья.

Особого и обстоятельного исследования заслуживают сложные приемы, которые использовались Пушкиным в произведениях, связанных с запрещенной и опасной декабристской темой. Эти методы были весьма разнообразными. Первое место принадлежит здесь, конечно, произведениям нелегальным.

К ним относятся стихотворения “В Сибирь”, распространенное во многих копиях или

“И. И. Пущину”. Но круг нелегальных произведений на лицейско-декабристскую тему был ограничен в условиях последекабрьской реакции, и тем более, узким мог быть круг его читателей.

Более широкие возможности открывали всякого рода легальные формы и приемы (эзопов язык) разработки декабристских тем и мотивов, но это было рассчитано на определенное понимание авторских слов читателем.

Пушкинская поэзия охватывала само течение жизни, противоречивой, но не беспросветно-мрачной. Показательно в этом отношении стихотворение 1830 года “Царскосельская статуя”, в котором дельвиговское начало вполне очевидно: здесь его любимый размер, его умение накинуть на современность покров древности, свойственная ему пластическая скульптурность стиха. И все же это не имитация чужого стиля, а его пушкинское свободное усвоение:

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печально сидит, праздный держа черепок. Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.

Уже первый дистих, запечатлевающий застывшую на века скульптуру, наполнен скрытым движением поэтической мысли. “Урна” – начальное слово стихотворения – не только наименование вещи (архаическое, в духе всего произведения), но и один из самых распространенных в элегической поэзии сигналов, напоминающий о бренности жизни и надежд. Образ горестно застывшей девушки – своеобразный символ, заставляющий трагически переосмыслить известную басню Лафонтена (на сюжет которой была выполнена скульптура П. П. Соколова) об увлекшейся несбыточной мечтой о грядущем богатстве молочнице. Но ведь скульптура – это еще и царскосельская статуя, и потому, вспоминая о ней в далеком Болдине, Пушкин не мог не думать о лицейских днях, канувших в вечность. Он обращается с этим воспоминанием к Дельвигу (потому и “подражает” ему) и, конечно же, к другим лицейским товарищам (стихотворение написано 1 октября, в преддверии лицейской годовщины), прежде всего к И. И. Пущину и В. К. Кюхельбекеру, увлеченным светлыми надеждами в “мрачных пропастях земли”.

И заключенное в первом двустишии воспоминание, пронзительное в своей скорби, разрешается во втором – пушкинской светлой печалью. В последней строке стихотворения повторяется вторая. Как всегда у Пушкина повтор этот – обогащенный.

Кольцо размыкается: не дева-печаль сидит над разбитой урной, а дева-надежда над вечной струей.

В 1831 году умирает Дельвиг, никто не ожидал столь ранней его смерти. Трудно представить, что испытал Пушкин, узнав об этом: “Ужасное известие получил я в воскресенье… Вот первая смерть, мною оплаканная, … никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду – около него собиралась наша бедная кучка.

Без него мы точно осиротели” (П. А. Плетневу).

В тот же день к Е. М. Хитрову : “Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Наши ряды начинают редеть…”. В этом же – 1831 году – на лицейскую годовщину Пушкин откликнулся одним из самых грустных своих стихотворений:

Чем чаще празднует Лицей Свою святую годовщину, Тем робче старый круг друзей В семью стесняется едину, Тем реже он; тем праздник наш В своем веселии мрачнее; Тем глуше звон заздравных чаш И наши песни все грустнее. Пущин и Кюхельбекер – во глубине сибирских руд, умерли Дельвиг и Корсаков, Броглио погиб в Греции… Кого недуг, кого печали Свели во мрак земли сырой, И надо всеми мы рыдали.

А далее следуют строки совсем уж пронзительные: И мниться, очередь за мной, Зовет меня мой Дельвиг милый, Товарищ юности живой, Товарищ юности унылой, Товарищ песен молодых, Пиров и чистых помышлений, Туда, в толпу теней родных Навек от нас утекший гений. Теперь он точно осиротел.

Кто мог заменить в его сердце “лицейских братьев”? 19 октября 1836 года написано стихотворение “Была пора…”, оно не было закончено. В нем использована та же стихотворная форма, что и в элегии 1825 года: тот же размер, тот же объем строфы.

Как будто он хотел напомнить друзьям те давние времена, когда он восклицал: “Друзья мои, прекрасен наш союз!”; не случайно через все стихотворение проходит это повторяющееся “Вы помните?”, “Припомните, о други”. Но то, что было, прошло:

Меж нами речь не так игриво льется, Просторнее, грустнее мы сидим, И реже смех средь песен раздается, И чаще мы вздыхаем и молчим. Уж нет шестерых товарищей. Их смерть омрачает дружеское веселье.

Еще в 1831 году Пушкин написал: “И мниться, очередь за мной”. И он был прав: он оказался седьмым, ушел вслед за Дельвигом. Будущего нет, осталось только прошлое: “Была пора: наш праздник молодой сиял, шумел и розами венчался, и с песнями бокалов звон мешался, и тесною сидели мы толпой… Теперь не то…”.

Впереди у поэта тяжелые преддуэльные месяцы, потом поединок с Дантесом, смертельная рана и мучительная смерть. По прихоти судьбы секундантом на последней, смертельной дуэли Пушкина будет лицейский товарищ Константин Данзал.

И почти последними словами умирающего Пушкина будут слова: “Как жаль, что нет здесь сейчас ни Пущина, ни Малиновского…”. Лицейских товарищей позовет поэт в последние минуты жизни, как будто еще раз вспоминая клятву своей прекрасной юности: “Где б ни был я, в огне ли смертельной битвы, при мирных ли брегах родимого ручья, – святому братству верен я!” Жизнь развела и разбросала лицейских братьев, но лицей навсегда остался для них всех незыблемым и святым символом дружбы. Пущин, Кюхельбекер, Дельвиг.

Трое самых близких друзей поэта.

Каждый из них – частица жизни Пушкина, частица его сердца, души и характера. Высокая гражданственность жизненной позиции Пущина, цельность и благородство его натуры, непосредственность, порывистость, импульсивность, “сумасбродство” Кюхельбекера, душевная ясность, изящество, гармоничность и доброта Дельвига, – все это по своему преломилось, выразилось и в характере Пушкина, и в сложном внутреннем мире его личности.