Сочинение на тему: Чингиза Айтматова «Плаха»
Сочинение по роману Чингиза Айтматова «Плаха»
Кровная тревога за все человеческое в обществе сквозит в каждой строчке многих произведений В. Астафьева, В. Белова, Б. Васильева, В. Распутина и других писателей. Этой же проблеме посвящен Роман «Плаха» Ч. Айтматова. Роман просто невозможно обойти молчанием из-за буквально кровоточащей остроты его проблематики.
В обнаженности душевной боли, которая исходит со страниц книги, автор, пожалуй, иногда выходит за рамки художественно оправданного. Перефразируя известный афоризм Базарова,
Обе эти абсолютно необходимые стороны человеческой деятельности до сих пор не существовали гармонично: разрыв между ними нередко становится причиной многих трагедий — от всемирно-исторических до интимно-личных.
Что привело на плаху столь непохожих людей, как Авдий Каллистратов и Бостон Уркунчиев? Ведь трудно представить себе более различных людей абсолютно во всем: возрасте, общественном
Страсть Авдия не чужда умозрительности — свои идеалы он формирует. Бунтарь и отщепенец в православии, он с исключительно безоглядной смелостью отстаивает убеждения. Со своей идеей БогаЗавтра Авдий остановился где-то, пожалуй, в начале пути от православия к научному, материалистическому мировоззрению.
В том, что этот путь героем не пройден, — одна из причин его трагедии. Он с несколько наивным нетерпением жаждет немедленного подвижни ческого и даже мученического деяния во имя Бога-Завтра. Авдий наделен высокой способностью к самопожертвованию, «силой, достаточной, чтобы не отринуть крест, им же на себя возложенный, а пронести его вплоть до уготованной ему Голгофы…».
Бостон Уркунчиев — полная противоположность Авдию. Он далек от каких-либо умозрительных выкладок, его идеалы и весь духовный мир — плоть от плоти реальной жизни и народных традиций, которые корнями врастают в землю. Рассуждения Бостона обычно не выходят за рамки его жизненного опыта: «А думалось ему о разном. И больше всего о том, что из года в год добросовестно работать становится все труднее и что у нынешнего народа, особенно у молодежи, совсем стыда не стало.
Слову теперь никто не верит. И каждый, прежде всего, свою выгоду ищет…»
В Бостоне духовность неотделима от жизненной практики, она порождена, прежде всего, глубокой, сердечной преданностью своему делу, такому изнурительно хлопотному: рабочее время чабана ненормированное, овцы требуют внимания круглый год и круглые сутки. Однако Бостону присуще не только лично высокое отношение к труду — он борется за то, чтобы такое отношение стало нормой для всех. Бостона и Авдия объединяет высота духа, но в способах реализации своих духовных устремлений каждый из них идет своим путем. Духовный мир Бостона питается соками земли, и в этом обретает силу.
Его вполне практическая духовность неразрывно связана с поэзией и прозой труда. Бостон прекрасно сознает, что именно чувство кровной связи с землей — колыбель нравственности, а обезличенное отношение к земле, при котором атрофируется чувство хозяина, — питательная почва для перерождения психологии человека, для роста его потребительских притязаний. Разрушать духовную связь с землей — значит посягать на целостность и гармонию, прежде всего, внутреннего мира труженика.
Именно такие руководители, как Кочкорбаев с его высокопарной и высокомерной демагогией, порождают людей, подобных Базарбаю — до крайней степени разложившегося человека, потерявшего всякие духовные ориентиры.
Выступая за идею бригадного подряда, Бостон стремится тем самым возродить духовную основу крестьянского труда — чувство родства с землей, ответственности за нее. Не будучи ни пассивным мечтателем, ни праздным критиканом, он всеми силами пытается воплотить в жизнь идею, но натыкается, с одной стороны, на злобно — трескучее фразерство парторга, с другой — на беспринципность директора совхоза. Это не останавливает чабана.
Ему предстоит поездка в Москву, и он твердо решает там отстаивать свою позицию. Однако трагический поворот событий срывает его замысел. В жизненной позиции Авдия Каллистратова, в отличие от Бостона, есть очень существенный изъян: она в высшей степени непракти чна. Вступая в отчаянную схватку со злом, Авдий очень слабо понимает его природу — как социальную, так и психологическую.
Гришан, главарь шайки гонцов за дурманным зельем и их своеобразный идеолог, в споре с Авдием утверждает: «Лишь кайф дает блаженство, умиротворение, раскованность в пространстве и во времени». Этой глубоко ложной софистике Авдий не может противопоставить ничего, кроме отвлеченных нравственно-религиозных идеалов. Он бросается в бой, но отнюдь не с ветряными мельницами, а со злом, реальным и страшным.
На уровне словесно-сознательном он пытается искоренить тот разлагающий яд, который в буквальном смысле пронизывает все естество искателей анаши. Эта попытка заранее обречена. Так Раскольников пытался теорией победить натуру.
Разница лишь в том, что герой Достоевского противопоставил бесчеловечную теорию глубоко человечной (собственной) натуре, а герой Айтматова человечной проповедью пытается подчинить бесчеловечную (чужую) натуру. Однако это никакой проповеди не под силу. Натуру можно победить лишь натурой, а единственно возможный способ ее бытия — деятельность, практика.
Ч. Айтматов неоднократно подчеркивает крайнюю импульсивность и нерасчетливость действий своего героя. Воспитывать наркоманов он начинает в наиболее неподходящий для этого момент: когда они, окрыленные успехом экспедиции, первый раз вкушают ее плоды, одурманив себя зельем. При этом Авдий руководствуется безотчетным порывом, а не каким-либо продуманным планом: «…И сам не понимая, что с ним творится, что он делает и что выкрикивает, выхватил свой рюкзак из кучи других рюкзаков с анашой…
И не успели гонцы опомниться, как Авдий рванул завязку рюкзака, стал вытряхивать из дверей поезда анашу на ветер». Хотя проповедник поплатился очень жестоко (его, зверски избитого, сбросили с поезда, и он лишь чудом остался жив), это его ничему не научило. И снова Авдий пытается обратить к Богу гонцов за длинным рублем после чудовищной облавы на сайгаков в Иванкушской саванне (кстати, участником этой варварской акции он тоже стал в силу какого-то подсознательно внутреннего импульса).
И здесь его уж совсем, как говорится, несет без руля и без ветрил: «Авдий кричал, воздевал руки и призывал немедленно присоединиться к нему, чтобы очиститься от зла и покаяться. В своем неистовстве он был нелеп и смешон…» Чуткий Авдий не может не подкупать своей рыцарской готовностью немедленно и безоглядно ринуться в борьбу со злом. Однако, возвеличивая своего героя, автор одновременно и развенчивает его. Слепые порывы, даже возвышенных чувств, в сочетании с социальным инфантилизмом плохой союзник в сражении за добро.
Судьба Авдия Каллистратова воплощает трагедию той оторванной от жизни непракти ческой духовности, которая неизбежно лежит в основе идеала, выращенного на религиозной почве. «…Бессилие Авдия не только его личный удел, но и исторически сложившаяся участь возвращаемой им в мир идеи».
Трагичен финал Авдия; трагична судьба Бостона… Но если в первом случае такой исход в большей мере предопределен особенностями натуры героя, то во втором — герой выступает всецело как жертва неравной схватки, в которой он очутился лицом к лицу с жестокими искажениями самих устоев нашей жизни. И все же различие не только в этом.
Хотя трагедия Бостона, ставшего невольным убийцей собственного сына, неизбежно воспринимается читателями как более страшная, она в то же время — как это ни парадоксально — и более оптимистична. В силу рокового стечения обстоятельств Бостон теряет все, что ему было дорого в жизни. Но кроме трагической ноши, на нем еще и трагическая вина, которую он взваливает на себя сам. Потрясенный чудовищностью произошедшего, герой (абсолютно сознательно!) присваивает себе право суда и возмездия по отношению к фактическому виновнику нес частья, человеку, который до конца растоптал как в людях, его окружающих, так и в самом себе все ростки духовного.
Подобно Раскольникову (еще раз возникает эта параллель!), Бостон разре432 шает себе «кровь по совести», однако с целью противоположной: для восстановления, а не разрушения нравственного миропорядка. Отрицательных персонажей романа объединяет отсутствие каких бы то ни было духовных стремлений и ориентиров. Этим людям ради сиюминутного кайфа наплевать на природу, общество и будущее.
Духовную жизнь заменяет некий суррогат: у Базарбая это водка, у гонцов за анашой — опьянение «травкой», у парторга Кочкорбаева (тоже своего рода наркомания) — упоение трескучими словесами под вывеской мнимой преданности мнимым интересам партии.
Ч. Айтматов раскрывает механизм насаждения хищническипотребительской психологии. К сожалению, его движущей силой становятся нередко те, кому общественным положением определены совсем другие цели. Ведь не было бы изуверской бойни в Моюнкумах, если бы некоторые руководители не стремились выполнить план по мясу любой ценой. Воплощенным концом света становится для тысяч животных и облава на сайгаков, и пожар в приалдашских камышах, осуществленный планомерно и организованно с помощью вертолетов.
Волки — в традиционном понимании самые злобные и сильные хищники — оказываются беззащитными перед человеком-потребителем, до зубов вооруженным техникой. Судьба волчьей семьи — это как раз то звено, которое объединяет все части произведения в единое целое. Роль волков — Акбары и Ташчайнара — не просто композиционна.
Их судьба как бы стягивает в один узел все сюжетные линии романа, концентрированно выражая его идейно-образную суть. Уделом этих животных становится едва ли не самая страшная плаха: Акбара и Ташчайнар трижды теряют свое потомство в результате ничем не оправданной человеческой жестокости. Природа, поруганная человеком, может мстить ему абсолютно непредсказуемым образом.
И вот обездоленная волчица, гонимая неуемной материнской тоской, уносит челове ческого детеныша. Так сплетаются в единый узел звериная и человеческая трагедии. Волки — кровожадные хищники, но их способ существования — необходимое звено, без которого невозможно равновесие в животном мире.
Таким образом, они и есть носители присущей природе гармонии соразмерности.
…Когда на одном полюсе общественной жизни скудеют источники духовного, на другом они начинают бить нередко с гибельным напряжением. Духовный потенциал общества (и человечества) сохраняется. Без этого человечеству не выжить. За нравственную смерть одних другие идут на смерть физическую.
За «расчеловечивание » одних другие расплачиваются, восходя на плаху. Но сквозь эти страшные диссонансы, сквозь невообразимые потери и лишения пробивает себе дорогу диалектика Жизни, призванной, по своей глубинной сути, разрешать самые чудовищные противоречия, и тем залечивать самые страшные раны. В этом оптимизм романа Ч. Айтматова.