Анализ поэмы “По праву памяти” Твардовского А. Т

Тема, лишь глухо пробивавшаяся в “Стране Муравии” и отдельных стихах 30-х гг. (“Братья”) и зазвучавшая уже в цикле “Памяти матери”, нашла свое наиболее полное воплощение в последней поэме Твардовского “По праву памяти” (1966-1969). Она откровенно автобиографична, исповедальна и подводит итог многолетним трудным размышлениям.
Об этом свидетельствует уже первая глава – “Перед отлетом” (единственная напечатанная еще при жизни поэта под названием “На сеновале”). Двое друзей, деревенские юноши, собирающиеся “в

путь далекий”, полны надежд, мечтаний и иллюзий:
Мы повторяли, что напасти
Нам никакие нипочем,
Ho сами ждали только счастья, –
Тому был возраст обучен.

В своем восторженном оптимизме, объясняемом не только их собственной молодостью, но и “возрастом” самой эпохи, они не слышали, что утренние петухи “как будто отпевали конец ребячьих наших дней”, и не предугадывали, что вскоре “сорвется с места край родной” – деревня – в “метелице сплошной” (последний эпитет в статьях и документах 30-х гг. постоянно применялся к коллективизации) и что сама их пламенная вера и устремленность

в будущее подвергнется жестоким испытаниям:
Готовы были мы к походу.
Что проще может быть:
He лгать.
He трусить.
Что проще!
В целости оставим
Таким завет начальных дней.
Верным быть народу.
Любить родную землю-мать,
Чтоб за нее в огонь и в воду.
А если –
То и жизнь отдать.
Лишь про себя теперь добавим:
Что проще – да.
Ho что сложней?
Дальнейшая судьба одного из друзей обозначена лишь намеком:
И где, кому из нас придется,
В каком году, в каком краю
За петушиной той хрипотцей
Расслышать молодость свою.
Тут вспоминается трагическая фигура “друга детства” из одноименной главы книги “За далью – даль”, “с кем вместе в школе, в комсомоле и всюду были до поры”:
…годы целые за мною,
Весь этот жизни лучший срок –
Ta дружба числилась виною,
Что мне любой напомнить мог…
Другой же авторской “вине” посвящена глава “Сын за отца не отвечает”. Она озаглавлена теми сталинскими словами, которые прежде, в 30-е гг., были восприняты и самим поэтом, “кулацким отродьем”, и множеством людей такой же судьбы как нежданное счастье, милостивое избавление от “несмываемой отметки”.
Ho, помимо того что сказанное оказалось обманом (“…званье сын врага народа уже при них вошло в права”), эти слова, как показывает поэт, были бесчеловечны, глубоко аморальны, побуждали к пренебрежению нравственными обязательствами перед близкими, к беспредельной вседозволенности:
Предай в пути родного брата
И друга лучшего тайком.
И душу чувствами людскими
He отягчай, себя щадя.
В ранней юности конфликтовавший с отцом и даже писавший о нем как о “богатее”, поэт теперь с покаянным чувством и полным пониманием рисует и натруженные руки этого мнимого кулака – “те, что – со вздохом – как чужие, садясь к столу, он клал на стол” (“отдельных не было мозолей – сплошная”), и его наивную гордыню “хозяина”, столь дорого ему обошедшуюся.
И завершается поэма главой “О памяти” – страстным, гневным монологом о невозможности вопреки негласным “руководящим” указаниям тех 60-х гг. “в забвенье утопить живую быль… Забыть родных и близких лица И стольких судеб крестный путь…”.
Некоторые строки этой главы звучат афористически:
Кто прячет прошлое ревниво,
Тот вряд ли с будущим в ладу.
…Одна неправда нам в убыток,
И только правда ко двору!
И эти строки, и весь пафос поэмы глубоко созвучны сказанному еще в “Василии Теркине” о том, что нельзя прожить “без правды сущей, правды, прямо в душу бьющей, да была б она погуще, как бы ни была горька”.