Капитанская дочка характеристика образа Гринев Петр Андреевич (Петруша)
КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА
(Повесть, 19 окт. 1836)
Гринев Петр Андреевич (Петруша) – главный герой последнего крупного произведения Пушкина, провинциальный русский дворянин, от чьего имени (в форме “записок для памяти потомства”, составленных в эпоху Александра I об эпохе пугачевского бунта) ведется повествование. В исторической повести “Капитанская дочка” сошлись все темы пушкинского творчества 1830-х гг. Место “обычного” человека в великих исторических событиях, свобода выбора в жестоких социальных обстоятельствах, закон и
Первоначально Пушкин, как то было в незавершенной повести “Дубровский”, собирался поставить в центр повествования дворянина-ренегата, перешедшего из одного лагеря в другой (тут прототипом ему служил реальный офицер Екатерининской эпохи Шванвич); или пленного офицера, который бежит от Пугачева. Здесь также имелся прототип – некто Башарин, именно такую фамилию должен был носить герой, позже переименованный в Буланина, Валуева – и, наконец, в Г. (Это имя в другой огласовке – Гранев
Замкнув сюжетную цепь именно на Г. (и “перепоручив” роль дворянина-ренегата Швабрину), Пушкин воспроизвел принцип исторической прозы Вальтера Скотта, в чьих романах (особенно из “шотландского” цикла – “Уэверлей”, “Роб Рой”, “Пуритане”) такой тип героя встречается постоянно – равно как сама ситуация: два лагеря, две правды, одна судьба. Таков и непосредственный “литературный предшественник” Г., Юрий Милославский из одноименного “вальтер-скоттовского” романа М. Н. Загоскина (с той огромной разницей, что Милославский – князь, а не “обычный” человек). Вослед Гриневу и другие персонажи “Капитанской дочки” приобретают вальтер-скоттовские черты.
Образ верного слуги Г. Савельича (чье имя со-впадает с именем “патриотического” ямщика, свидетеля пугачевского бунта в “вальтер-скоттовском” романе М. Н. Загоскина “Рославлев”) восходит к Калебу из романа “Ламмермурская неместа”; эпизод, в котором невеста Гринева Марья Ивановна Миронова добивается у Екатерины II оправдания возлюбленного, повторяет эпизод с Дженни Джине из “Эдинбургской темницы” и др.
Жанр “записок для потомства” давал возможность изобразить историю “домашним образом” – и предполагал, что жизнь героя будет разворачиваться перед читателем с самого детства, а смерть героя останется за пределами непосредственного повеет – вования (иначе некому было бы составлять записки).
“Предыстория” Г. проста: он сын премьер-майора Андрея Петровича Гринева, живущего после отставки в небольшом (300 душ) имении в Симбирской губернии Воспитывает Петрушу крепостной “дядька”, Савельич, учит – мосье Бопре, бывший парикмахер и охотник до русской наливки. Пушкин прозрачно намекает на то, что ранняя отставка отца была связана с дворцо-вым переворотом времен Анны Иоанновны. Причем первоначально предполагалось (и с сюжетной точки зрения это было бы куда более “красиво”) объяснить отставку событиями 1762 г., екатерининским переворотом, – но тогда хронология нарушилась бы окончательно.
Как бы то ни было, отец героя словно “исключен” из истории; он не может реализовать себя (и потому всякий раз гневается, прочитывая придворный адрес-календарь, где сообщается о наградах и о продвижении по службе его бывших товарищей). Так Пушкин подготавливает читателя к мысли, что и Петр Андреевич мог бы прожить жизнь самую обыденную, не раскрыть заложенные в нем качества, если бы не общероссийская катастрофа 1770-х гг. и если бы не отцовская воля. На семнадцатом году недоросль, еще до рождения записанный в гвардию сержантом, Г. прямо из детской отправляется служить – причем не в элитный Семеновский полк, а в провинцию. (Еще один “отвергнутый” вариант судьбы – попади Г. в Петербург, он к моменту очередного дворцового переворота 1801 г. был бы офицером полка, сыгравшего ключевую роль в антипавловском заговоре.
То есть зеркально повторил бы судьбу отца.) Сначала он попадает в Оренбург, затем в Белогорскую крепость. То есть туда и тогда, где и когда осенью 1773 г. разгуляются пугачевцы – вспыхнет “русский бунт, бессмысленный и беспощадный” (слова Г.). (Нечто подобное должно было происходить с героем незавершенной пушкинской повести из другой эпохи – юным прапорщиком из “Записок молодого человека”, который в мае 1825 г. держит путь в Черниговский полк, где в январе 1826 г. вспыхнет восстание декабристов “Васильковской управы”.)
С этой минуты жизнь провинциального дворянина смыкает-ся с потоком общероссийской истории и превращается в великолепный набор случайностей и зеркально повторяющихся эпизодов, которые заставляют вспомнить как о поэтике Вальтера Скотта, так и о законах построения русской волшебной сказки. В открытом поле гриневскую кибитку случайно застигает снежный буран; случайно на нее натыкается чернобородый казак, который и выводит заблудившихся путников к жилью (эта сцена связана с эпизодом с Юрием, его слугой Алексеем и казаком Киршей в романе М. Н. Загоскина “Юрий Милославский”). Случайно проводник оказывается будущим Пугачевым.
Столь же случайно сцепление всех последующих встреч Г. и поворотов его судьбы.
Попав в Белогорскую крепость, в 40 верстах от Оренбурга, он влюбляется в дочь капитана Ивана Кузьмича Миронова, восемнадцатилетнюю Машу (в которой повторены некоторые черты героини повести А. П. Крюкова “Рассказ моей бабушки”, 1831, капитанской дочери Насти Шпагиной) и дерется из-за нее на дуэли с поручиком Швабриным; ранен; в письме к родителям просит благословения на брак с бесприданницей; получив строгий отказ, пребывает в отчаянии. (Естественно, Маша в конце концов поселится у родителей Г., а Швабрин, перейдя на сторону Пугачева, сыграет в судьбе героя роль злого гения.) Пугачев, захватив крепость, случайно узнает Савельича, вспоминает заячий тулупчик и полтину на водку, после бурана пожертвованные ему Петрушей от чистого сердца, – и милует барчука за миг до казни. (Зеркальное повторение эпизода с тулупчиком.) Мало того, отпускает его на все четыре стороны. Но, случайно узнав в Оренбурге, что Маша, спрятанная белогорской попадьей, теперь в руках у предателя Швабрина, Г. пробует уговорить генерала выделить ему полсотни солдат и отдать приказ об освобождении крепости. Получив отказ, самостоятельно отправляется в пугачевское логово. Попадает в засаду – и случайно остается цел; случайно оказывается в руках Пугачева, именно в тот момент, когда он в хорошем расположении духа, так что кровожадному капралу Белобородову не удается “попытать” дворянина.
Пугач тронут рассказом о девушке, насильно удерживаемой Швабриным; отправляется вместе с героем в Белогорскую – и, даже узнав, что Маша – дворянка, невеста Г., не меняет своего милостивого решения. Больше того, полушутливо предлагает их поженить – и готов принять на себя обязанности посаженого отца. (Так случайно сбывается сон, который привиделся Г. сразу после бурана: отец при смерти; но это не отец, а чернобородый мужик, у которого почему-то нужно просить благословения и который хочет быть посаженым отцом; топор; мертвые тела; кровавые лужи.)
Отпущенные Пугачевым, Г., Маша, Савельич попадают в засаду правительственных войск (зеркальное повторение эпизода с пугачевцами); случайно командиром отряда оказывается За-урин, которому Г. еще по пути к месту службы, до бурана, проиграл 100 рублей на бильярде. Отправив Машу в отцовское имение, Г. остается в отряде; после взятия Татищевой крепости и подавления бунта он арестован по доносу Швабрина – и не может отвести от себя обвинения в измене, поскольку не желает вмешивать в судебное разбирательство Машу. Но та отправляется в Петербург, случайно сталкивается с царицей на прогулке в Царском Селе; случайно не узнает ее – и простодушно рассказывает обо всем (зеркальное повторение эпизода “ходатайства” Г. за Машу перед Пугачевым).
Екатерина случайно помнит о геройской гибели капитана Миронова (и, может быть, Машиной матери, Василисы Егоровны). Если бы не это, как знать, смогла бы государыня столь непредвзято подойти к делу и оправдать Г.? Случайно офицер Г., отпущенный в 1774 г. и присутствовавший при казни Пугачева, который его узнал в толпе и кивнул (еще одно зеркальное повторение эпизода с виселицами в Бело-горской), не гибнет в многочисленных войнах конца XVIII – начала XIX в. и составляет записки для юношества; случайно эти записки попадают в руки “издателя”, под маской которого скрывается сам Пушкин.
Но в том и дело, что все “случайности” сюжета подчинены высшей закономерности – закономерности свободного выбора личности в обстоятельствах, предложенных ей историей. Эти обстоятельства могут складываться так или иначе, благополучно или неудачно; главное не в этом, а в том, насколько свободен человек от их власти. Пугачев, в чьих руках громадная власть вершить человеческие судьбы, не свободен от той стихии, что привел в движение; оренбургский генерал, отказывающийся послать Г. на бой за Белогорскую крепость, не свободен от своей осторожности; Швабрин не свободен от своего собственного страха и своей душевной подлости; Г. свободен до конца и во всем.
Ибо действует он по велению сердца, а сердце его свободно подчинено законам дворянской чести, кодексу русского рыцарства, чувству долга.
Законы эти неизменны – и тогда, когда нужно оплатить огромный бильярдный долг не слишком честно игравшему Заури-ну; и когда нужно отблагодарить случайного проводника тулупчиком и полтиной. И когда следует вызвать на дуэль Швабрина, выслушавшего гриневские “стишки” в честь Маши и презрительно отозвавшегося как о них, так и о ней. И когда пугачевцы ведут героя на казнь.
И когда помиловавший героя Пугачев протягивает руку для поцелуя (Г., естественно, не целует “ручку злодею”). И когда самозванец прямо спрашивает пленника, признает ли тот его государем, согласен ли послужить, обещает ли хотя бы не воевать против него, – а пленник трижды, прямо или косвенно, отвечает “нет”. И когда Г., однажды уже спасенный судьбою, в одиночку возвращается в расположение пугачевцев – чтобы выручить возлюбленную или погибнуть вместе с нею.
И когда, арестованный собственным правительством, не называет имени Марьи Ивановны.
Именно эта постоянная готовность, не рискуя понапрасну, тем не менее заплатить жизнью за свою честь и любовь, – делает дворянина Г. до конца свободным. Точно так же, как его крепостного слугу Савельича до конца (хотя и в иных формах) свободным делает личная преданность Г. То есть следование неписаному кодексу крестьянской чести, тому общечеловеческому началу, которое может быть присуще любому сословию и которое, по существу, религиозно, – хотя Савельич не слишком “церковен” (и лишь восклицает поминутно “Господи Влады-ко”), а Г. в казанской тюрьме впервые вкушает “сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца”. (Тут пушкинский современник должен был не только вспомнить о “вечном источнике” тюремной темы в европейской культуре – эпизод тюремного заключения небесного покровителя Г., апостола Петра – Деян., 12, 3-11, – но и опознать парафраз записок итальянского религиозного писателя и общественного деятеля 1820-х гг. Сильвио Пеллико, который в книге “Мои темницы” – рус. перевод, восторженно отрецензированный Пушкиным, 1836 г., – рассказал о том, как в австрийской тюрьме впервые обратился с молитвой к Богу.)
Такое поведение превращает самого простодушного из героев “Капитанской дочки” в самого серьезного из ее персонажей. Эта серьезность Гриневского образа оттенена легкой усмешкой, с какой автор описывает “жизненное пространство” других героев. Пугачев царствует в избе, оклеенной золотой бумагой; генерал планирует оборону от пугачевцев в яблоневом саду, утепленном соломкой; Екатерина встречает Машу как бы “внутри” пасторали: лебеди, парки, белая собачка, “срисованная” Пушкиным со знаменитой гравюры художника Уткина, изображавшей Екатерину “домашним образом”… И только Г. и Савельич окружены открытым пространством судьбы; они постоянно устремлены за ограду – дворянского ли Оренбурга, пугачевской ли крепости; туда, где они не защищены от обстоятельств, но внутренне свободны от них. (В этом смысле и тюрьма для Г. – тоже открытое пространство.)
Именно Г. и Савельича вместе – двух этих персонажей, крепостного и дворянина, нельзя отделить друг от друга, как Санчо Пансу нельзя отделить от Дон Кихота. А значит, смысл повести состоит не в том, чтобы “перейти” на одну из сторон исторического конфликта. И не в том, чтобы отказаться от верности любой “власти” (ср. образ Швабрина). И даже не в том, чтобы “покинуть” узкие пределы сословной этики, поднявшись до общечеловеческих начал.
А в том, чтобы внутри своего “лагеря”, своей среды, своего сословия, своей традиции обнаружить общечеловеческое – и ему служить не за страх, а за совесть. В этом залог утопической надежды Г. (и суфлирующего ему Пушкина, который переосмысляет тезис Карамзина) на то, что “лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений”.
Образ Г. (и сама “вальтер-скоттовская” поэтика случайности и зеркально повторяющихся эпизодов) оказался необычайно важным для русской литературной традиции, вплоть до Юрия Андреевича Живаго из романа Б. Л. Пастернака.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...