Зримость описаний в повести Катаєва “Белеет парус одинокий”

Как же писатель достигает такой пластичности, вещественности и зримости описаний? Сразу же оговоримся: каждый писатель достигает их по-своему, своими, ему одному присущими средствами. Универсального рецепта нет и быть не может. Манеру Катаева не спутаешь, скажем, с манерой Юрия Олеши.

В заинтересовавшем их предмете оба они открывают поистине неиссякаемые возможности для наблюдений. Стоит только повнимательней в предмет вглядеться. Но Олеша любит яркие, праздничные краски, причудливые эпитеты и метафоры. Его пластические, всегда поражающие

своей точностью описания – сказочно-прекрасны.

И не только в романе-сказке “Три Толстяка”.

Он волшебно преображает все, к чему прикоснется. Букет душистой герани, очутившись в руках писателя, превращается в удивительную ношу; Сколько ассоциаций вызывают эти полурассыпавшиеся на ладони ветки с танцующими на них цветами. Даже не цветами, а хороводом девушек в развевающихся синих, красных, бледно-голубых, белых и почти что в горошинку юбках.

Или вот еще пример. В книге “Ни дня без строчки”, откуда позаимствована предыдущая цитата, в разделе, озаглавленном “Сказочный перекресток”,

есть страничка с описанием покупки земляничного торта. Не велико как будто бы событие! Но маленькая кондитерская в тихом, немноголюдном переулке и приобретенный здесь торт становятся как бы участниками прекрасной игры, персонажами волшебной сказки.

А три девушки-продавщицы, хотя и носят вполне прозаические имена Зина, Нюра, Лиза, невольно заставляют вспомнить прелестных зеленых змеек из фантастической повести немецкого писателя Гофмана “Золотой горшок”. В живописных картинах “Паруса” Валентин Катаев в не меньшей степени, чем Юрий Олеша, маг и сказочник. Но поэзия открывается для него не в сказочном, волшебном преображении вещей, а в самих этих вещах, в их пропорциях, в соразмерности частей, в сочетании красок.

Для каждой вещи Катаев ищет такие определения, которые помогают сделать его описание наглядным, достоверным.

Итак, первое условие, хотя, быть может, и не самое главное: конкретность, доскональность.

В беседе с корреспондентом “Литературной газеты” Катаев сам однажды говорил, что писателю необходимо досконально знать то, о чем он пишет, уметь назвать каждую вещь. “Как, например, называется вот эта штучка? – Валентин Петрович подходит к двери и показывает на личинку, закрывающую замочную скважину.- Черт ее знает, как она называется! А ведь это пустяк по сравнению со всем тем, куда более значительным, названия чего мы, писатели, знать не знаем… Но, может быть,- иронически добавлял Катаев,- знать такие названия не обязательно и писать о них не стоит?

Нехудожественно! И появляются на бумаге общие, стертые, зато всегда готовые к услугам слова: “Дверь со скрипом отворилась”. Вот теперь художественно!”

Беда Многих начинающих, но уже вполне самонадеянных литераторов в том-то как раз и состоит, что, не зная, не представляя себе досконально предмет, о котором им предстоит писать, не умея назвать каждую “штучку” по имени-отчеству, они тем не менее хватаются за перо. Однако изображение, которому недостает точности, не может быть впечатляющим. Это в равной мере относится и к описанию грозы и, скажем, машинного отделения парохода “Тургенев”, на палубе которого из Аккермана в Одессу плывет Петя Бачей.

Всего-то десяток строк заняло в “Парусе” описание работы машины, но для того, чтобы мы смогли почувствовать, почему эта устаревшая, никуда не годная машина (как и устарел, даже по тому времени, неуклюжий пароход “Тургенев”) все же поражала Петю своей невероятной, сокрушительной силой, надо было назвать по имени не только каждую деталь механизма, но и показать, как внушительно взаимодействуют друг с другом стальные шатуны, облитые тугим зеленым маслом, и поршни, и литые кривошипы, и медные диски эксцентриков, и как царит над всем этим головокружительным хаосом непомерно громадный маховик, и как среди массы неумолимо движущихся суставов ходит машинист и, нагибаясь, прикладывает к ним длинный хоботок своей масленки.

Раскройте наугад любую страницу повести Валентина Катаева, и вы без труда убедитесь, что писатель одинаково точен и в описании машинного отделения парохода “Тургенев”; и старого дилижанса, который, гремя подвязанным ведром, выезжает в открытую на много верст кругом бессарабскую степь; и кривой морды усатого шпика; и парусинового пылевика, путешествующего на пароходе бессарабского помещика; и всевозможных сортов винограда… Да мало ли что еще! Разве все перечислишь в этой книге, поражающей богатством подробностей и нас, читателей, приучающей видеть жизнь не плоскостно, не обедненно, а во всей красоте и интенсивности ее красок.

Условимся, однако, что точность и доскональность – это много, очень много, но далеко не все. Верно, что плохой, небрежный писатель, как правило, небрежен и неточен в своих описаниях. Но вот другой вопрос: разве в книге хорошего писателя точно названная и верно описанная деталь стала бы художественной деталью, если бы писатель не одушевил ее, не окинул влюбленным и острым взглядом и, как говорит Катаев, не сумел открыть самую душу вещи или явления, добраться до чистой воды, почувствовать присутствие поэзии в самых простых вещах?

Задержимся На этом утверждении. Вот из окна дилижанса Петя любуется нескончаемыми виноградниками:

“Крупный светло-зеленый “чаус” с мутными косточками, видневшимися сквозь толстую кожу, висел длинными пирамидальными гроздьями по два, по три фунта. Опытный глаз не спутал бы его, например, с “дамскими пальчиками”, тоже светло-зелеными, но более продолговатыми и глянцевитыми.

Нежная лечебная “шашла” почти ничем не отличалась от “розового муската”, но какая была между ними разница! Круглые ягодки “шашлы”, сжатые в маленькую изящную кисть до того тесно, что теряли форму и делались почти кубиками, ярко отражали в своих мед-но-розовых пузырьках солнце, в то время как ягодки “розового муската” были покрыты мутной аметистовой пыльцой и солнца не отражали”. Такое описание само по себе достаточно точно.

Человек, не сведущий в сортах винограда, сможет теперь по светло-зеленой коже и мутным косточкам распознать и “чаус”, и “дамские пальчики”, у которых кожа нежнее, а ягоды более продолговатой формы, и т. д. Но, кроме того, это описание еще и пластическое, живописное, сделанное художником, который видит столько прекрасных и для равнодушного глаза неуловимых, недоступных различий в прозрачной, зрелой красоте разных сортов винограда.

Живописное слово Катаева внушает и нам, читателям, вкус к жизни, дает урок чистейшей поэзии. Я уверен, что, прочитав поэтические строчки “Паруса”, вы теперь сами, беря в руки кисть винограда, заметите то, что, быть может, никогда раньше не замечали: как отражается в медно-розовых пузырьках “шашлы” солнце, и как просвечивают сквозь светло-зеленую кожу “чауса” мутные косточки, и как хороша в своей особой, неповторимой красоте иссиня-черная “изабелла” и в своей – розовый “мускат”.

Здесь мы коснулись одной из самых привлекательных особенностей катаевского дарования. И в этой связи, наверное, пришло время сказать, что Катаев никогда не был живописцем природы, и только природы. Жанристом, и только жанристом.

Щедрые эти наблюдения существуют в его книге не изолированно, не сами по себе, как красивые иллюстрации, которые, конечно, украшают повесть, но, по совести говоря, и без них тоже спокойно можно было обойтись. Нет, самым прямым и непосредственным образом и степь, и пляж, и море входят в повествование, становятся органичной частью сюжета.