Зима под небом необжитым
А. Твардовский на Финской войне
Финский солдат
Только прибыв, согласно предписанию, в Ленинградский военный округ и впервые побывав на позициях, Твардовский заболел ветрянкой. Детская эта болезнь воспринималась иронически, но подтрунивал Твардовский над собой, дескать, сидит, аки праведный Иов, щупая лишаи. Насколько снижает такое сравнение, надо понимать по тому, что ведь пишет это убежденный безбожник, кандидат в члены партии, к тому же представительный мужчина без малого тридцати лет, силач и здоровяк.
Однако склоняли к легкомысленности
Что там воевать огромной и могучей стране с крошечным государством, всего два десятилетия назад бывшим малой частью этой державы.
И вдруг все непохоже, все иначе, а потому обычный для народной поэзии
Не дым домашний над поселком,
Не скрип веселого крыльца,
Не запах утренний сенца
На молодом морозце колком, –
А дым костра, землянки тьма,
А день, ползущий в лес по лыжням,
Звон пули в воздухе недвижном,
Остекленевшем – вот зима…
Абсолютная скованность, вымороженность – это обобщенное впечатление и от косности армейского начальства, от неуклюжести подчиненных. Те и другие были потрясены ходом событий. Сначала томительное ожидание, потом многократные попытки прорваться вперед. Психологический холод и оказался главным, а холода реальные пришли затем, преобразились в Мифы, которыми облечена эта странная война.
Разве не колдовство – при значительном перевесе войск и техники столько потерь и минимум результатов. Но, как известно, финским колдунам нет равных. Так гласят предания. А в действительности, по некоторым данным, вплоть до середины декабря температура не опускалась ниже -7, лишь потом ударили морозы.
Однако следовало оправдать жуткие, ничем не оправдываемые потери из-за неумения воевать, из-за никчемного обмундирования.
Впечатления от увиденного до некоторой степени отразились в рабочем дневнике: “…Бриченок предложил своим сесть на коней, и все они ускакали, а мы втроем пошли дальше. Наконец, вышли на поляну, большую, открытую, и здесь увидели первых убитых. Лежали они, видно, уже дня два. Налево, головой к лесу, лежал молоденький розовощекий офицер-мальчик.
Сапоги с ног были сняты, розовые байковые портяночки раскрутились. Направо лежал перееханный танком, сплющенный, размеченный на равные части труп.
Потом – еще и еще. Свои и финны. У всех очень маленькие казались руки (окоченевшие).
Сжималось сердце при виде своих убитых. Причем особенно это грустно и больно, когда лежит боец в одиночку под своей шинелькой, лежит под каким-то кустом, на снегу. Где-то еще идут ему письма по полевой почте, а он лежит.
Далеко уже ушла его часть, а он лежит. Есть уже другие герои, другие погибшие, и они лежат, и он лежит, но о нем уже реже вспоминают. Впоследствии я убеждался, что в такой суровой войне необыкновенно легко забывается отдельный человек.
Убит, и все. Нужно еще удивляться, как удерживается какое-нибудь имя в списках награжденных. Все, все подчинено главной задаче – успеху, продвижению вперед.
А если остановиться, вдуматься, ужаснуться, то сил для дальнейшей борьбы не нашлось бы”.
Характерна концовка, завершающая столь – не скажешь и “выразительное”, ибо и слова не подберешь – описание.
Во вступлении, предпосланном заметкам “С Карельского перешейка”, автор поясняет: собственно, это расшифрованные и доработанные записи, сделанные им во время Финской войны. Прошел он и другую, куда более великую войну. И, сочиняя очерк для фронтовой газеты, всегда помнил, как сами бойцы дорожат таким упоминанием о них на газетных страницах.
Не потому, что славят их подвиг, а потому, что хоть так могли они остаться в военной летописи. Отдельный человек никак не соизмерим с масштабом современных боевых действий, где считают подразделениями – ротами, батальонами, полками. Но ведь рота – это несколько десятков человек, у каждого своя судьба, свое имя, своя жизнь. И погибни этот конкретный человек, от него может ничего не остаться, может не остаться и памяти о нем.
Твардовский понял это еще на финском снегу.
А враг был тяжелее и жестче, возможно, чем впоследствии немцы. Немцы были ожесточены: сопротивлением, потерями; финны были жестоки. Жестоки настолько, что это не укладывалось в стихи, у которых есть свои пределы.
Взять хотя бы стихотворение “Жеребенок”.
Гнедой, со звездочкой-приметой,
Неровно вышедшей на лбу,
Он от своих отбился где-то,
Заслышав первую стрельбу.
И суток пять в снегу по брюхо
Он пробивался по тылам.
И чуть живой на дым от кухонь,
Как перебежчик, вышел к нам.
Под фронтовым суровым небом
Прижился он, привык у нас,
Где для него остатки хлеба
Бойцы носили про запас.
Бойцы ему попонку сшили –
Живи, расти, гуляй пока,
И наши лошади большие
Не обижали стригунка.
И он поправился отменно,
Он ласку знал от стольких рук,
Когда один из финских пленных
Его у нас увидел вдруг…
Худой, озябший, косоротый,
Он жеребенка обнимал,
Как будто вечером в ворота
Его шутливо загонял.
А тот стоит и вбок куда-то
Косит смущенно карий глаз.
Его, хозяина, солдатом
Он здесь увидел в первый раз.
В заметках “С Карельского перешейка” есть тематически схожая запись, однако развита она иначе: “Что не успевали финны забрать с собой, старались уничтожить на месте. Скот часто резали. Но все же оставались коровы, бесприютно бродившие по снегу, пока их не прибирали к рукам.
В редакции дивизионной газеты (90-я) жил курчавый пес Белофинн. Котов нескольких я видел в землянках у бойцов. Одного я 14.III взял у пустого и холодного дома на окраине Выборга. Отогрел его под полой полушубка, и он замурлыкал.
Большой старый кот – шерсть с проседью. Отогревшись, начал куда-то стремиться. Отпустил.
Одного жеребенка, рассказывают, артиллеристы наши долго подкармливали хлебом и пр. Так он и шел с батареей. А там его, возможно, убило осколком или пулей.
А может, и до сих пор живет и будет хорошим конем”.
По фрагменту этому несложно узнать человека, выросшего в деревне. Живность он любит, коров и жеребенка жалеет, а не знает (и какой деревенский житель интересовался такой, по его понятиям, ерундой), что кот, что кошка, согревшись и приласкавшись, непременно отправятся по своим делам, и не удержишь их в тепле и удобстве, рваться будут, кричать, а вывернутся.
Но, может, именно оттого, что Твардовский по мировосприятию был человеком негородским, он кое-что воспринимал острее. Пусть техника, само ощущение ее, было Твардовскому чуждо, он видел: сращение природы и техники уже состоялось, а люди остались как бы и ни при чем. Техника для них – занятный аттракцион, а не облегчение жизни.
В стихах более ранних, в той же “Стране Муравии”, представлено это почти лубочно.
И над полями голубой
Весенний пар встает.
И трактор водит за собой
Толпу, как хоровод.
Да и в стихах периода “Сельской хроники” страдания всех этих начинающих шоферов и трактористов нарисованы не без усмешки. А техника и природа между тем сделались изотропны.
Знать, колос, туго начиненный,
Четырехгранный, золотой,
Устал держать пуды, вагоны,
Составы хлеба над землей.
Колос огранен, наподобие точно вырезанной детали, подпоркой держит не просто зерно, а составы с хлебом. Людям тут места не обозначено. И это в мирной жизни; что говорить о войне, где человек обычный, о двух руках, о двух ногах, должен только отпрянуть перед непреклонным железом – обжигающим или же обжигающе холодным, но никогда теплым, – если надеется выжить.
Из-под гусениц трубой
Серый снег завьется круто…
В сталь одетый и обутый,
Страшен танк, идущий в бой.
Грузный, с грохотом несется,
В снежной кутаясь пыли,
Приседая, в гору рвется,
Вот еще, еще качнется –
Оторвется от земли.
В грудах рваного бетона
Путь прокладывает свой…
Тяжкий, вздыбленный с разгона,
Страшен танк, идущий в бой.
Это начало первой редакции стихотворения “Танк”, опубликованной на страницах газеты. В окончательной редакции почти ничего из прежнего не осталось. Чего там страшного, кажется, теперь в этих погромыхивающих коробках, которые легко прошибить из любого орудия.
Три человека весь экипаж, а у танков противника и вовсе колеса деревянные, как сказано в одном из очерков. Но это ясно по сравнению с будущей еще войной, новейшей техникой. И потому строки про танк, идущий в бой, перешли в “Книгу про бойца”.
Тем не менее человек и перед железной примитивной коробкой слаб и уязвим. А танк, даже такой, представляется фантастическим чудом, что и отра-зилось, например, в строфах из окончательной редакции стихотворения.
Лесом, полем мимолетным
Сам себе кладет мосты,
Только следом неохотно
Выпрямляются кусты.
В гору, в гору, в гору рвется,
На дыбы встает вдали,
Вот еще, еще качнется,
Оторвется от земли!
Пригибая кусты и юные деревца, танк и впрямь будто мостит себе гать. Покачиваясь на ходу взад-вперед, одолевает подъем и представляется снизу на фоне чистого неба почти летящим.
А людям не остается ничего иного, как зарываться в землю, вести существование почти первобытное, спасаясь от враждебной техники и враждебной природы.
Твардовский это видел и оставлял за пределами стихов: “Чтобы обогреться, был единственный способ, которому тысячи лет, – закопаться в землю, разрыть снег, раздолбить мерзлую землю, вырыть яму, накрыть ее накатом неокоренных бревен, хвоей, присыпать землей и развести в одном углу огонь в какой-нибудь жестяной печке, а то и просто так. Вспоминаются клубы пара и дыма над снегом в лесу, визг танковых и тракторных гусениц, сухая жесткая стрельба из орудий, движение, движение. Люди в обгорелых шинелях, с опухшими от холода лицами, немытые, небритые”.
В стихах первобытное это состояние выглядит осмысленным.
Зима под небом необжитым
Застала тысячи людей.
И от зимы была защита
Земля. Что глубже, то теплей.
Две-три ступеньки для порядка,
Пригнись пониже всякий раз.
Заиндевелою палаткой
Завешен в землю темный лаз.
А там внизу, под тем накатом,
Под потолком из кругляшей,
Там, как вползешь, – родная хата,
Махорки дым и запах щей.
Но все до поры. Будет наступление, будет артподготовка, и какие уж тут землянки: “Уже начальство и то располагалось в только что вырытых ямах, где оттаивал мерзлый песок и вообще все текло, когда разводили огонь в каком-нибудь приспособленном бидоне или бензобачке”.
Методично била артиллерия, чудилось, без перерыва ухают молоты. Недаром Твардовский отмечает, что “возле батарей пахло кузницей”. И не попусту назвал Сталин некоторое время спустя артиллерию богом войны.
Когда шла работа батарей, казалось, плавится все вокруг – именно так следует понимать слова из стихов “Наступление”: со стен от орудийного гула потек песок. Песок течет по неукрепленной стенке, из-под потолочных накатов, тонкими струйками, будто вода. Но это отдельное наблюдение, а в контексте целого – так начинает плавиться от огня орудий земная твердь.
Потом, расплавившись окончательно, все застывает. Обработанный огнем и ударами молотов, песок превращается в стекло.
Еще курились на рассвете
Землянок редкие дымки,
Когда полки Сто двадцать третьей
К опушке вынесли штыки.
В лесу, не стукнув, сняли лыжи,
Исходный заняли рубеж.
Был воздух сух, морозом выжат
И необычно детски свеж.
А тишина была такая,
Как будто все, что есть вокруг,
Весь мир от края и до края
Прислушивался…
И вдруг
Земля – вперед! Качнулись сосны,
А иней – точно дым с ветвей.
Огонь рванулся смертоносный
С укрытых наших батарей.
И шепелявый визг металла
Повис над самой головой.
И лес оглох. И ясно стало,
Что – началось, что это – бой.
И небо всех и все пригнуло
К земле, как низкий потолок.
И в блиндажах со стен от гула
Потек песок…
Под канонаду со стоянки
В снегу, как в мельничной пыли,
С разгону вздыбленные танки,
Почти неслышные, прошли.
И вслед за огневым налетом
К высотам, где укрылся враг,
Пошла, пошла, пошла пехота,
Пошла, родимая!
Да как!
Еще орудья не остыли
От краткой яростной пальбы,
Еще стволы деревьев ныли,
Как телеграфные столбы, –
Бойцы уже едва виднелись
На сером вспаханном снегу.
Бежали в рост, у самой цели,
Шинели сбросив на бегу.
Одни из тех, что шли вначале,
На полпути еще легли.
Живые знамя расправляли
В дыму, вдали.
И к тем живым – свои, живые,
Бежали, шли, тянули связь,
И даже кухни полевые
В тылу подвинулись, дымясь.
Вперед, вперед катилась лавой
Дивизия. Была она
Своей сегодняшнею славой
Еще в тот день озарена.
Партсобрание
В дневниках остается: шинели сбросили по приказу, а перед тем командиры и политруки никак не могли поднять бойцов, оторвать от земли, на которой они распластались. Только подробности эти для прозы. В стихах напряжение, тяжкая тяжесть усилия переданы стихом. “Пошла, пошла, пошла” – это ведь из присловья, сопровождающего работу, когда надо сдвинуть с места неподъемное. Ну-ка, взялись, все вместе.
Давай-давай, и раз – взяли, еще раз – взяли. Сама пойдет, сама пойдет. А вот пойдет, а вот пойдет. Еще чуть-чуть.
И наконец – пошла-пошла-пошла. И как пошла! Можно утереть рукавом вязкий пот со лба.
Чего там техника. Ни танк, ни самолеты, ни лихие тачанки – ничто не заменит пехоты-матушки, изъ-елозившей землю и окропившей ее собственной кровью. Человек принимает на себя самое тяжкое. В поэме “Страна Муравия” после строфы о тракторе следуют строфы, где показан сев.
И при чем здесь трактор, можно ли ему доверить важное и такое трудное дело.
Белеют на поле мешки
С подвезенным зерном.
И старики посевщики
Становятся рядком.
Молитву, речь ли говорят
У поднятой земли,
И вот, откинувшись назад,
Пошли, пошли, пошли…
Насколько верны стихи Твардовского о наступлении, можно уяснить, вспомнив хрестоматийное ныне стихотворение М. Кульчицкого, где пехота скользит по пахоте, а война сравнивается с трудной работой. Городской житель, взял он для стихов образ не знакомый, а наиболее верный.
Твардовский точен в стихах. Оттого и не мог он долго понять, почему не выходит поэма о Василии Теркине на материале Финской войны. А как радовался он, осознав, что Теркин – именно тот герой, который нужен.
Как тщательно разрабатывал планы поэмы, где были намечены многие эпизоды, вошедшие в “Книгу про бойца”. Работал напряженно, сочинил изрядно, среди прочего и “Переправу”, основываясь на реальных событиях в Кивиниеми (сейчас этот поселок на берегу реки Вуокса называется Лосево и относится к Ленинградской области). Старался, а все не складывалось. Не та это была война.
В ней были и жестокость, и героизм, и дурость, в ней не было одного – справедливости. Следующая война все расставила по своим местам.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...