Жизнь и бессмертие – одно”. (“Вечные” темы в лирике Б. Л. Пастернака.)
“Вот оно, высшее христианство, – даже на распятии понять, что твои палачи – это тоже жертвы”, – писал Е. Евтушенко в обширной статье о Пастернаке. Пастернак оказался избранником истории, поставив историю любви выше истории как таковой. Мученикам догмата это показалось контрреволюцией.
Им, привыкшим к теории и практике превращения людей лишь в винтики государственной машины, не могла не быть опасно чужда, как разрушительная ересь, апология не государства, а человеческой души. Им не хватило терпимости, драгоценного умения понять,
История как таковая справедлива только тогда, когда она не разрушает истории любви.
Ахматова писала о Пастернаке так: “Он награжден каким-то вечным детством, той щедростью и зоркостью светил, и вся земля была его наследством, а он ее со всеми разделил”. Великий художник только так и приходит в мир – наследником всего мира, его природы, его истории, его культуры. Но истинное величие состоит не только в том, чтобы унаследовать,
Иначе самый высокообразованный человек превращается в бальзаковского Гобсека, пряча сокровища своих знаний от других. Для образованной посредственности обладание знаниями, которые он засекречивает внутри себя, – это наслаждение. Для гения обладание знаниями, которые он еще не разделил с другими, – мучение.
Вдохновение дилетантов – это танцевальная эйфория кузнечиков. Вдохновение гения – это страдальческий труд родов музыки внутри самих себя, подвиг отдирания плоти от плоти своего опыта, ставшего не только твоей душой, но и телом внутри твоего тела. Пастернак часто сравнивал поэзию с губкой, которая всасывает жизнь лишь для того, чтобы быть выжатой, как он выразился, “во здравие жадной бумаги”. В отличие от Маяковского, которого он сложно, но преданно любил, Пастернак считал, что поэт не должен вбивать свои стихи, свое имя в сознание читателей при помощи манифестов и публичного самодемонстрирования.
Пастернак писал о роли поэта совсем по-другому: “Быть знаменитым – некрасиво”, “Жизнь ведь тоже только миг, только растворенье нас самих во всех других, как бы им в даренье”, “Со мною люди без имен, деревья, дети, домоседы. Я ими всеми побежден, и только в том моя победа”.
Тем не менее Пастернак, воспевающий подвиг “незамеченное™”, стал в мире, пожалуй, самым знаменитым русским поэтом двадцатого века, превзойдя этим даже Маяковского. Почему же так случилось? Вся эта апология скромности не была далеко рассчитанной калькуляцией Пастернака, с тем чтобы самоуничижением, которое паче гордости, в конце концов выжать из человечества умиленное признание. Гениям не до скромности – они слишком заняты делами поважнее.
Пастернак всегда знал себе цену как мастеру, но его больше интересовало само мастерство, чем массовые аплодисменты мастерству. Нобелевский комитет соизволил заметить Пастернака только в моме, нт разгоравшегося политического скандала, а ведь он заслуживал самой высокой премии за поэзию еще в тридцатых годах. “Доктор Живаго” – вовсе не лучшее из того, что было написано Пастернаком.
Стремление поэта проникнуть в суть вещей, в сущность человеческих отношений велико.
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Даже эротику Пастернак поднимал на уровень религиозного поклонения, на уровень великого языческого фатума:
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
Стих Пастернака обладает поразительно скрупулезным стереоскопическим эффектом, когда кажется, что прямо из страницы высовывается ветка сирени, отяжеленная влажными лиловыми цветами, в которых возятся золотые пчелы:
Душистою веткою машучи,
Впивая впотьмах это благо,
Бежала на чашечку с чашечки
Грозой одуренная влага.
Пусть ветер, по таволге веющий,
Ту капельку мучит и плющит.
Цела, не дробится, их две еще,
Целующихся и пьющих.
Произошло нечто парадоксальное. Пастернак, никогда не участвовавший ни в какой политической борьбе, оказался неожиданно для себя в самом ее центре. Впрочем, неожиданно ли? Он сам многое предугадывал, даже самопредлагался, вызывая на себя пулю охотника от имени птицы и прося его: “Бей меня влет]” Он сам предсказал: “Когда строку диктует чувство, оно на сцену шлет раба, и тут кончается искусство, и дышат почва и судьба/’ Но, пожалуй, самым пророческим был монолог лейтенанта Шмидта из одноименной поэмы:
…Наверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже – жертвы века.
Я знаю, что столб, у которого
Я стану, будет гранью
Двух разных эпох истории,
И радуюсь избранью.
“Вот оно, высшее христианство, – даже на распятии понять, что твои палачи – это тоже жертвы”.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...