Юный Лермонтов – поэт-романтик

Для Белинского Лермонтов как автор книги стихотворений, вышедшей в 1840 году и содержавшей плоды его зрелого творчества, был “поэтом мысли”. А черты поэта мысли есть уже и в стихах 1829-1830 годов: это – размышления на очень важные темы (как та же тема крепостничества, как тема Наполеона, тема демона, как вопрос об участи молодого поколения в николаевской России или о судьбе декабристов, как проблема конфликта между религией и живой человеческой страстью), и это размышления, очень серьезные по тону.

В некоторых из этих размышлений поражает

та прямота, прямолинейность, с которой Лермонтов называет вещи своими именами, говоря о рабстве, о борьбе за свободу, о предстоящей гибели тирана. Правда, юный поэт писал для себя, не думая о печати, а в обстановке дома Арсеньевой считал себя, может быть, относительно защищенным, хотя и прибегал, например, в “Жалобах турка” – к условной и очень прозрачной маскировке (значит, все же помнил об опасности). Как бы то ни было? в условиях длительного последекабрьского террора и торжества победившей реакции это была чрезвычайная смелость, свидетельствующая о страстности протеста и о самостоятельности убеждений (столь неприкрыто выражали свои мысли и чаяния декабристы лишь в агитационных стихах, рассчитанных на солдатскую аудиторию, а Пушкин в оде “Вольность”, в послании к Чаадаеву или в обращении к сосланным декабристам, все – в произведениях, обреченных оставаться ненапечатанными). К числу самых сильных в этом отношении строк принадлежит “Предсказание” 1830 года, в котором поэт рисует картину крестьянской революции в стране:

Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь…

Зачем же сотворил меня?

Высокому накалу мысли и страсти в поэзии Лермонтова начала 1830-х годов, выбору образов, воплощающих важнейшие понятия духовного мира человека, соответствуют и вся патетичность стиля, огромный темперамент поэтического выражения. Молодой Лермонтов как революционно настроенный и революционно мыслящий романтик является наследником поэзии декабристов и Байрона, воспринятого сквозь южные поэмы Пушкина и другие байронические поэмы, а потом по-новому узнанного уже в оригинале. Что касается русских предшественников, то Лермонтов далеко уходит от них вперед, по-новому сочетая личное и общественное, “гражданское”, создавая новый для русской литературы образ лирического “я” поэта, отмеченный и небывалым до сих пор трагическим пафосом и темпераментом.

Лермонтов, в сущности, является первым в русской литературе всецело трагическим поэтом: ведь именно он с такой страстью и силой преломил в своем творчестве впечатления от одной из самых мрачных эпох в истории России.

В этом смысле Лермонтов 1830-х годов уже противостоит предыдущей литературе во всех ее течениях и разветвлениях – и карамзинистской элегии, и анакреонтике Батюшкова и молодого Пушкина, и меланхолической резиньяции Жуковского и чистой гражданственности поэтов-декабристов, и философской лирике любомудров и многочисленным разновидностям байронической поэмы. Наиболее родственный Лермонтову современный поэт – Полежаев – при всей подлинности трагизма его поэзии уступал ему и в идейной глубине и в широте масштаба. “Трагическая судьба Полежаева была современникам хорошо известна(…) Это обеспечило лирическому герою Полежаева и политическую значительность и необычайную силу эмоционального воздействия. Но в то же время биографическая расшифровка как бы суживала смысл иоле-жаевского протеста.

И Лермонтов в дальнейшем своем развитии далеко отошел от субъективно эмоциональной поэзии Полежаева”.

Действительно, у Полежаева есть стихотворения, в которых поэт не только сомневается в благости божьей, но прямо обвиняет провидение в несправедливости и жестокости к людям – почти как Лермонтов в “Азраиле”, бросает вызов судьбе. И это сильнейшее, что написал Полежаев. Но такие стихи перемежаются у него другими, где поэт, измученный поистине страшными обстоятельствами своей жизни, своей мученической участи, изливает скорбные чувства гораздо более личного характера, а порой, надеясь и на некий просвет, готов смириться.

Вот почему, при всем своем трагизме, творчество Полежаева оказывается далеким от той цельности, той полной внутренней бескомпромиссности, какая царит в поэзии Лермонтова. Трагизм у Лермонтова – плод мировоззрения, выработавшегося в ответ на все, что его окружало в жизни его времени; это вполне осознанное (не невольное, не бессознательное) избранничество, и весь дальнейший путь поэта, короткий и блистательный, служит как бы реальным фактическим подтверждением глубинного трагизма творчества, получившего такую силу патетического звучания и ; для современников и для потомков.