Ю. П. Кузнецов

Ю. П. Кузнецов

Юрием Кузнецовым была предпринята радикальная попытка переосмысления мифа “тихой лирики”. Кузнецов последовательно и в высшей степени сознательно обнажает мифологические черты своего художественного мира (активно используя образы, почерпнутые из “Поэтических представлений славян о природе” А. Н. Афанасьева и скандинавских преданий) и полностью изгоняет элегическую сентиментальность. В итоге созданный Кузнецовым мир приобретает резко трагические и в то же время языческие, как бы донравственные, докультурные

черты. Он одновременно воспевает и “сказку русского духа”, и “хаос русского духа”.

Милый сердцу поэта “кондовый сон России”, вековой душевный покой, по его мнению, искони прекрасен и гармоничен, потому что освобожден от придуманных нравственных установлений, от “ига добра и любви” (“Тайна добра и любви”). Не случайно даже символический абстрактный образ поиска древнего истока, поиска, прорезывающегося через позднейшие наслоения истории и культуры, – даже он несет смерть живому, даже он беспощаден и жесток: “Из земли в час вечерний, тревожный Вырос рыбий горбатый плавник,

Только нету здесь моря! Как можно!

Вот опять в двух шагах он возник. Вот исчез, снова вышел со свистом. – Ищет моря, – сказал мне старик. Вот засохли на дереве листья – Это корни подрезал плавник”.

Лирический герой Кузнецова мечется между двумя крайностями. С одной стороны, он мечтает вернуться к этому изначальному языческому – сверхчеловеческому! – покою, возвышаю

Щемуся над заблуждениями человечества. Тогда в его лирике появляются стихи, наполненные презрением к “поезду” человеческого быта, к “обыкновенному” человеку, который “не дорос” до простора: “ему внезапно вид явился настолько ясный и большой, что потрясенный он сломился несоразмерною душой”. С другой стороны, лирического героя Кузнецова не покидает чувство пустоты, тоска по пониманию и теплу. Это предельно обостренное чувство богооставленности, экзистенциального одиночества. “Не раз, не раз о помощи взывая, огромную услышу пустоту…”, “Все, что падает и кружится, великий ноль зажал в кудак…”, “Меня убили все наполовину, а мне осталось добивать себя…”, “Мир остался без крова и хлеба.

Где вы, братья и сестры мои?” – такие безысходные формулы проходят через его лирику, зримо свидетельствуя об условности и абстрактности предлагаемых “сверхчеловеческих”, “языческих” решений. Поэзия Кузнецова стала эпилогом “тихой лирики”, доказав с несомненным талантом невозможность построения нового религиозного сознания на основе “крови и почвы” – тех категорий, которые выступают из мира “тихой моей родины”, лишенного элегической дымки.