Художественное мастерство Батюшкова

Лирика Батюшкова стала выражением конкретного переживания личности в его сложности, в его многогранности, в его оттенках. В этом отношении В. А. Жуковский и К. Н. Батюшков делали общее дело. После них стала уже невозможной поэзия абстрактных “чувств”, рационализированных, условных “страстей”. В. Г. Белинский заметил: “Чувство, одушевляющее Батюшкова, всегда органически жизненно” (VII, 235).

Это был перелом, переход от застывшей в своих нормах поэтики классицизма к одушевленной свободным человеческим чувством поэтике романтизма.

Поэзия Батюшкова явилась выражением нового, антифеодального мироощущения.

Защищая право человека на радости жизни, на земное счастье, Батюшков ближе Жуковского подошел в своей поэзии к реальной действительности. Это сказалось на его художественной манере. Белинский сопоставляет поэзию Батюшкова с искусствам скульптуры: “В стихах его много пластики, много скульптурности, если можно так выразиться. Стих его часто не только слышим уху, но видим глазу: хочется ощупать извивы и складки его мраморной драпировки”.

Такие стихотворения, как “Вакханка” (1815, опубл. 1817) или “Ложный страх. (Подражание

Парни)” (1810), подтверждают наблюдение Белинского. Это было наиболее ценным и плодотворным в поэтическом новаторстве автора эпикурейских и антологических стихотворений.

Именно это прежде всего усвоил и развил А. С. Пушкин.

Но достигаемая средствами художественного языка определенность и пластичность образов не делает еще Батюшкова реалистом. По поводу “Моих пенатов” Пушкин остроумно заметил: “Главный порок в сем прелестном послании – есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни”. В самом деле, “Мои пенаты” навеяны пребыванием поэта в его новгородской деревне, но реальной помещичьей усадьбы в стихотворении мы почти не видим. Правда, подчеркивая скромность своего жилища, своего быта, Батюшков перечисляет такие предметы, как “стол ветхой и треногой с изорванным сукном”, “жесткая постель” и вообще – “утвари простые”, “рухлая скудель”.

Но вот поэта в его “хижине убогой” посещает “прелестница” и к ее услугам оказывается “ложе из цветов”, на котором она почивает в “дымчатом покрове”, с розами и нарциссами в золотых локонах. А когда поэта навещают друзья, наперсники муз, любви, забав, то раздается звон кубков, поднимается “чаша золотая”. Пусть “золотая” – метафорический эпитет, но “кубки” и “чаши” так же романтически непохожи на “рухлую скудель” (глиняный сосуд), как “ложе из цветов” – на “жесткую постель”.

В художественном языке Батюшкова взаимодействуют мир реальной действительности, отражаемый поэтическим сознанием, и мир, созданный воображением романтика. Стилю Батюшкова недостает той непосредственной соотнесенности слова с предметом и той близости к живой разговорной речи, которые отличают реалистический стиль. Так, в стихотворении “Вакханка” Батюшков не избегает характерных для романтического стиля метафорических выражений: “…пылающи ланиты розы ярким багрецом” или:

Все в неистовой прельщает! В сердце льет огонь и яд!

Романтически опоэтизированный образ вакханки располагает автора к использованию традиционных славянизмов: уста, ланиты, текли (в значении шли), плеск (в значении шум), ризы (в значении одежды).

Ту же особенность романтического стиля можно наблюдать и в стихотворении “Таврида”. “Любимые стихи Батюшкова самого”,- приписал на полях Пушкин, а от себя добавил: “По чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небрежности воображения – лучшая элегия Батюшкова”. И здесь “роскошь и небрежность” (очень меткое наблюдение!) романтического воображения позволяют поэту сочетать обыденные слова о “простой хижине” и “сельском огороде” с “возвышенной” фразеологией, рисующей Тавриду: “под небом сладостным полуденной страны”, “под говором древес, пустынных птиц и вод”, “под кровом тихой ночи”. О “Моих пенатах” Пушкин писал: “Слог так и трепещет, так и льется”. “Трепещущий” слог – это романтическая субъективность Батюшкова, это проявление в художественном языке той эмоции, которой дышит произведение.

Если Белинский восхищался пластичностью, скульптурностью батюшковского стиха, то Пушкин особенно ценил его музыкальность, его гармонию. “Звуки италианские! Что за чудотворец этот Батюшков”,- восхищенно написал Пушкин против стиха “Любви и очи и ланиты” (“К другу”). “Прелесть и совершенство – какая гармония!” – пометил он после стихотворения “Тень друга” (1814, опубл. 1816). Действительно, с первых же строк эта элегия пленяет плавностью, музыкальностью ритма:

Я берег покидал туманный Альбиона; Казалось, он в волнах свинцовых утопал. За кораблем вилася Гальциона, И тихий глас ее пловцов увеселял.

Поэт достигает ритмического эффекта различными средствами: он применяет инверсии, подчиняя расположение слов ритмическому течению стиха (“Я берег покидал туманный Альбиона”), последовательно и равномерно “облегчает” стопы (обычно две в стихе), подчеркивая изредка ямбическую основу стихотворения сохранением всех ударений (“Исчез – и сон покинул очи”), перемежает шестистопные ямбы пятистопными и четырехстопными. Смена стихов, различных по количеству стоп, была излюбленным ритмическим приемом Батюшкова, сообщавшим его ритмике гибкость и выразительность.

Обобщая сказанное, мы можем определить историко-литературное значение Батюшкова словами Белинского: “…Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно. Одной этой заслуги со стороны Батюшкова достаточно, чтоб имя его произносилось в истории русской литературы с лю-бовию и уважением”.