Характеристика сходства и различия между творчеством Пушкина и Лермонтова

Лермонтов не только “соизмеряется” с Пушкиным и но только ищет опоры в нем. Наряду с чертами общности выступает и контраст. А это подводит пас к еще одной категории случаев связи между произведениями двух поэтов – когда на фоне частичного внешнего сходства у Лермонтова развертывается полемика с Пушкиным, выступает глубокое противоречие идейного порядка.

Полемика эта не принимает, правда, открытой формы – кроме одного, далеко не бесспорного случая. В 1830-1831 годах Лермонтов пишет стихотворение, озаглавленное “К ***”, то есть

обращенное к адресату, чье имя зашифровано в самом заглавии:

О, полно извинять разврат! Ужель злодеям щит порфира? Пусть их глупцы боготворят, Пусть им звучит другая лира; Но ты остановись, певец, Златой венец не твой венец…

В дореволюционных изданиях оно и не комментировалось, печаталось с цензурным пропуском, и лишь в 1908- 1909 году А. М. Горький, работая над “Историей русской литературы”, категорически высказался в том: смысле, что это стихотворение было ответом Лермонтова Пушкину на его стихотворение “Друзьям” (“Нет, я не льстец, когда царю. Хвалу свободную слагаю…”), в котором поэт

оправдывал позицию, занятую им еще ранее в “Стансах” (“В надежде славы и добра. Гляжу вперед я без боязни…”). Позднее, в 1918 году, молодой пушкинист Г. В. Маслов в докладе, прочитанном на заседании Пушкинского семинара проф.

С. А. Венгерова в Петроградском университете, подробно обосновал это предположение, которое как правдоподобное было принято в комментариях к авторитетным изданиям.

Показателем быстро наступающей зрелости мысли молодого Лермонтова служит то, как он – уже в 1829 году – по-иному подходит к теме, привлекающей его у Пушкина. Это – демон, герой двух, связанных антитезой, стихотворений Пушкина: “Демон” (1823) и “Ангел” (1826). То, что в лирике Пушкина является одним из многих мотивов, на которых поэт долго не задерживается, для Лермонтова становится выражением одной из основных и любимых идей всего его творчества. При этом сразу делается заметен и контраст с Пушкиным.

Уже указывалось на то, что пушкинское стихотворение “Демон” построено целиком в форме прошедшего времени, как рассказ о пережитом, уже не имеющем отношения к настоящему1, тогда как оба лермонтовские стихотворения иод заглавием “Мой демон” (1829 и 1831) написаны в Настоящем времени и говорят о том, что волнует поэта именно сейчас, составляя содержание его интенсивных душевных переживаний. Встреча с демоном у Пушкина – лишь эпизод в развитии внутреннего мира поэта, и самый образ демона выступает как бы сквозь дымку воспоминания, обрисованный сжато и только в духовном плане, без каких-либо внешних портретных примет и декоративных подробностей:

…Часы надежд и наслаждений Тоской внезапно осени, Тогда какой-то злобный гений Стал тайно навещать меня. Печальны были наши встречи: Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел И ничего во всей природе Благословить он не хотел.

Этот демон – именно дух, “гений”, наделенный, правда, улыбкой и “чудным взглядом”, но не имеющий других внешних черт; он скорее аллегоричен, олицетворяет скептическое, отрицающее начало в сознании поэта, взгляд на себя со стороны. Не таков демон Лермонтова. Легкий след словесной связи с пушкинским “Демоном” (“внутренний эпиграф”) есть, правда, в обоих стихотворениях Лермонтова под заглавием “Мой демон” – сравним их начала:

В те дни, когда мне были новы Собранье зол его стихия. Все впечатленья бытия Носясь меж дымных облаков, Он любит бури роковые, (Лермонтов, редакция 1829 г.) дубровы, И пену рек, и шум дубров. И ночью пенье соловья… (Пушкин)

Достойно внимания при этом, что одно из “впечатлений бытия”, воспринимаемых у Пушкина лирическим героем (“шум дубров”), становится у Лермонтова достоянием демона, одним из его пристрастий, и к тому же переносится в другой эмоциональный контекст: у Пушкина бегло набросана мирная картина, сельская идиллия, которой в дальнейшем противопоставлено демоническое отрицание. А у Лермонтова – трагический осенний пейзаж в духе Оссиаиа, развиваемый по-разному в последующей строфе каждой из двух редакций:

Меж листьев желтых, облетевших,

Стоит его недвижный трон; На нем, средь ветров онемевших, Сидит уныл и мрачен он. (1829) Он любит пасмурные ночи, Туманы, бледную луну, Улыбки горькие и очи Безвестные слезам и сну. (1831)

В период высшей творческой зрелости Лермонтова, в последние четыре года его жизни, прямых реминисценций из Пушкина у него уже почти не встречается. Могут быть отмечены лишь отдельные “внутренние эпиграфы” с антитетическим смыслом по отношению к соответствующим пушкинским строкам, например: “Гляжу на будущность с боязнью…” (1837) – стих, в котором может быть усмотрена реплика на начало “Стансов” (“В надежде славы и добра. Гляжу вперед я без боязни”) или “Я не рожден для дружбы и пиров” (“Сашка”, строфа 139)-стих, позволяющий вспомнить одно из мест в I главе “Евгения Онегина”. Устанавливается связь по противоположности между “Благодарностью” (1840), этим глубоко трагическим стихотворением, где поэт с жестокой иронией благодарит творца за страдания, обиды и обманы жизни, и предпоследней строфой VI главы “Онегина”, в которой автор прощается со своей “юностью легкой”, оставляющей у него подлинно благодарное воспоминание.

И всюду здесь Лермонтов противостоит Пушкину прежде всего как трагический поэт.